Те слова, что мы не сказали друг другу - Марк Леви

* * *

— Джулия! — снова крикнул Энтони Уолш.

Она медленно повернула к нему голову, не в силах произнести ни слова, и снова обратила свой взгляд на портрет.

*** Ты стоял там, на гребне Стены, долгие минуты, и наши изумленные взгляды никак не могли разъединиться. Перед тобой был новый мир, он целиком принадлежал тебе, и ты смотрел на меня так, словно нас связывала прочная невидимая нить. Я продолжала реветь, как дурочка, и вдруг ты мне улыбнулся. Присев, ты спрыгнул со Стены, и я сделала то же, что другие, — открыла тебе объятия. Ты упал в них, и мы оба рухнули на землю, по которой ты еще никогда не ходил. Ты извинился по-немецки, а я поздоровалась с тобой по-английски. Потом мы встали и ты стряхнул пыль с моих плеч таким уверенным жестом, словно делал это всегда. Ты что-то говорил, но я ничего не понимала. И, видя это, ты время от времени просто кивал мне. Меня разобрал смех, потому что ты был в эти минуты ужасно смешной, а я, наверное, еще смешней. И тут ты протянул мне руку и произнес имя, которое я потом повторяла без конца, — имя, которое я с тех пор так давно не повторяла: Томас.

* * *

Какая-то женщина, шедшая по набережной, на ходу толкнула ее и даже не подумала извиниться. Джулия не обратила на нее никакого внимания. Бродячий торговец бижутерией тряс перед ней бусами из светлого дерева, она медленно покачала головой, не слыша ни одного слова из его монотонных, как заклинания, уговоров. Энтони вручил художнице десять долларов и встал. Та протянула ему рисунок: выражение лица было схвачено верно, сходство просто поразительное. Энтони с довольным видом снова сунул руку в карман и удвоил сумму вознаграждения. Затем подошел к Джулии:

— Что это ты так пристально изучаешь целых десять минут?

* * *

Томас, Томас, Томас… Я уже и забыла, как это сладостно — произносить твое имя. Забыла твой голос, твои ямочки на щеках, твою улыбку, все забыла, пока не увидела этот рисунок, который так похож на тебя, так ясно напоминает мне тебя. Как бы мне хотелось, чтобы ты никогда не ездил за репортажами на эту проклятую войну! Если бы я знала — в тот день, когда ты сказал мне, что хочешь стать репортером, — если бы я знала, чем это кончится, я бы постаралась убедить тебя, что это скверная затея.

А ты бы ответил мне, что тот, кто рассказывает правду о нашем мире, не может заниматься скверным делом, даже если фоторепортажи бывают безжалостны, если они бередят душу. Ты бы воскликнул — неожиданно серьезно, — что если бы пресса знала о жизни по ту сторону Стены, то наши правители собрались бы разрушить ее гораздо раньше. Но ведь они знали, Томас, они доподлинно знали жизнь каждого из вас, ведь они следили за вами, но правители трусливы, они боятся перемен, и я вспоминаю твои слова о том, что нужно родиться, как я, в стране, где можно свободно думать обо всем, свободно говорить обо всем, чтобы не опасаться репрессий. На эту тему мы могли бы спорить с тобой всю ночь напролет и на следующий день. Если бы ты знал, как мне не хватает наших споров, Томас.

И я не нашла бы веских аргументов и признала бы себя побежденной, как сделала это в тот день, когда мне пришлось уехать. Да и как я могла уберечь того, кому так долго не хватало свободы?! Да, ты был прав, Томас, ты выбрал для себя одну из самых прекрасных профессий на свете. Удалось ли тебе встретиться с Масудом? Дал ли он тебе интервью теперь, когда вы оба на небесах, и стоило ли оно такой цены? Он умер через много лет после тебя. В похоронном шествии, в долине Панджшера, участвовали тысячи людей, но твои останки так никто и не смог собрать. Какой бы стала моя жизнь, если бы та мина не разнесла в клочья твою группу, если бы я не испугалась, если бы не бросила тебя прежде, чем это случилось?

* * *

Энтони тронул Джулию за плечо:

— С кем ты говоришь?

— Ни с кем, — ответила она, вздрогнув.

— Ты прямо околдована этим рисунком, у тебя даже губы дрожат.

— Оставь меня, — прошептала Джулия.

* * *

Я помню свое минутное смущение, чувство зыбкой неуверенности. Я познакомила тебя с Антуаном и Матиасом, особенно подчеркнув слово «друзья», настойчиво повторив его раз шесть, чтобы ты меня понял. Это было глупо: твой тогдашний английский оставлял желать лучшего. Но ты, кажется, все-таки понял, ты улыбнулся и по-приятельски хлопнул их по плечу. Матиас бурно сжал тебя в объятиях, поздравляя с освобождением. Антуан ограничился рукопожатием, но был взволнован не меньше своего друга. И мы, все четверо, пошли бродить по городу. Ты кого-то искал, и я было подумала, что женщину, но нет, это был твой друг детства. Десять лет назад ему вместе с семьей удалось бежать за Стену, и с тех пор вы не виделись. Но разве найдешь друга среди тысяч людей, которые обнимаются, поют, пьют и пляшут прямо на улицах?! И ты сказал: мир велик, дружба — безгранична. Не знаю, что рассмешило Антуана, твой акцент или твоя наивность — я-то нашла ее замечательной. Как случилось, что, хотя жизнь и причинила тебе столько зла, ты сохранил детскую чистоту мечты, а наши пресловутые свободы ее в нас задушили?! Мы решили помочь тебе и стали вместе обходить улицы Западного Берлина. Ты шагал так целеустремленно, словно вы где-то уже назначили друг другу встречу. На ходу ты вглядывался в каждое лицо, сталкиваясь с прохожими, все время озирался. Еще не поднялось солнце, когда Антуан вдруг встал как вкопанный посреди какой-то площади и заорал: «Господи, ну хоть имя этого типа можно узнать? Ищем, как идиоты, уже столько часов!» Ты не понял. Тогда Антуан крикнул еще громче: «Имя… Name… Vorname!» Ты разволновался, ты прокричал во все горло: «Кнапп!» Так звали твоего друга. И Антуан, желая показать, что он злится вовсе не на тебя, тоже завопил во весь голос: «Кнапп! Кнапп!»

Матиас, хохоча как безумный, присоединился к нему, да и я тоже начала громко звать: «Кнапп! Кнапп!» Мы шли, весело приплясывая и выкрикивая имя человека, которого ты искал целых десять лет.

И вдруг в гигантской толпе кто-то обернулся, и я увидела мужское лицо. Он был примерно твоих лет. Ваши взгляды встретились, и я ощутила укол ревности.

Вы оба застыли на месте, приглядываясь друг к другу, как волки, отбившиеся от стаи и встретившиеся на другом конце леса. Миг спустя Кнапп произнес твое имя: «Томас?» Как же вы оба были красивы на фоне серых западноберлинских мостовых! Ты судорожно обнимал своего друга, и ваши лица светились какой-то неземной радостью. Антуан плакал, Матиас успокаивал его, уверяя, что чем дольше разлука, тем сильнее счастье встречи. Но Антуан захлебывался рыданиями и твердил сквозь слезы, что такая встреча — невозможное чудо… Ты уткнулся головой в плечо своего вновь обретенного друга. Но, заметив, что я смотрю на тебя, тотчас выпрямился и повторил: «Мир велик, а дружба безгранична!» — и Антуан разрыдался еще громче.

Мы уселись на террасе какого-то бара. Было холодно, но нам все было нипочем. Вы с Кнаппом сели чуть поодаль. Десять потерянных лет требуют особых слов, а иногда и просто долгого молчания. Мы так и не расстались ни той ночью, ни на следующий день. Утром второго дня ты объяснил Кнаппу, что должен уйти. Ты не мог больше оставаться здесь: твоя бабушка жила по ту сторону Стены, и ее нельзя было надолго оставлять одну, ты был ее единственной опорой. Этой зимой ей могло бы исполниться сто лет; надеюсь, она тоже отыскала тебя там, где ты сейчас. Как она мне понравилась, твоя бабушка! До чего она была хороша, когда заплетала в косы свои длинные седые волосы, прежде чем постучать в пашу комнату. Ты обещал Кнаппу вернуться в самом скором времени… если все не пойдет вспять. Но он уверял, что двери на Запад больше никогда не закроются, и ты ответил: «Может быть. Но если нам придется снова ждать десять лет, я буду думать о тебе каждый день».