Тайна Святого Арсения - Иван Феодосеевич Корсак

   Она является императрицей Екатериной Второй, и не просто второй, а Екатериной Великой. Уже в первый год правления Сенат обсуждает создание ей памятника и присвоение звания " Мать Отчизны". Пускай те сенаторы и не очень искренни, и не всегда, но такое было. Не прошло и четыре года правления, как объявили ее Екатериной Великой. Она знает, как вести себя с Вольтером, она умеет умилостивить Дидро – купила у него библиотеку и ему же отдала на хранение, а тогда заплатила Дидро за это на пятьдесят лет вперёд. Теперь философ и известный писатель на всех европейских перекрёстках должен не лениться рассказывать о ее мудрости и учености, а Вольтер назовет даже "Петербургской Богоматерью". И никто не будет догадываться, что многочисленные ее письма Вольтеру, глубиной мысли и элегантностью стиля которых будут увлекаться в десятках столиц, в действительности писал граф Андрей Шувалов, потому что она не только толком русский, но и французский не знает… А документы русским вместо нее, где нужно, хорошо напишет Храповицкий.

   Она, императрица Екатерина Великая, может перекраивать европейскую карту, как старого, сильно поношенного, кафтана, из королевского трона гордой Польши может остроумно сделать стульчик себе на клозет.

   Она – Екатерина Великая, а этот Арсений, этот Враль – кто такой? В чём тайна непобедимой силы его?

   Что-то здесь не так в природе происходит – все рассуждала императрица.

   Она нанизывала мысль за мыслью на логическую ниточку, как нанизывают ожерелье из мелких бусинок, но только все почему-то не ладилось: то дырочка в бусинках маловата, то ниточка вдруг загибается, а иногда и весьма коварно рвется, и тогда рассыпается все ожерелье…

   31

   На приеме по поводу вручения верительных грамот обер-полицмейстеру Толстому выпало знакомить новичков с придворными.

   – Кто этот статный мужчина со шрамом через все лицо? – спрашивали, стремясь быстрее сориентироваться, дипломаты.

   – Князь Алексей Орлов, влиятельный государственный муж, давняя опора трона.

   – А это, наверное, Потемкин, у которого черной лентой глаз перевязан?

   -Да, на него императрица особенно опирается, а о таланте полководца наслыханы, наверное, сами.

   – Какие мужественные лица, в боях, наверное, увечья испытали…

   – О, конечно, – выдержка никогда не изменяла Толстому, тем более в его непростых государственных хлопотах.

   – А этот, белокурый высокий офицер, который немножко поодаль стал?

   – Его фамилия Ланской, он новичок здесь, малоизвестный до сих пор.

   Обер-полицмейстер дальше продолжал удовлетворять любопытство прибывших, повествуя или и лично знакомя именитых придворных, императрица же, подозвав Толстого, приказала представить ей миловидного новичка при дворе, офицера.

   – Ланской, Ваше императорское величество, – вымолвил фамилию и звание и зарделся, словно его спросили что-то постыдное.

   Императрице этот белокурый здоровила с неповоротливыми манерами и стыдливостью девочки-подростка бросился в глаза сразу, не было еще такого у нее.

   После приема жизнь закрутила Ланского такими крутыми и непредвиденными зигзагами, что он и оглянуться не успевал на тех поворотах. Придворный лейб-медик выстукивал его, как дятел сухую древесину, долго и томительно, три ночи Ланской качался на Перекусихе, под конец мало не стошнило, но как-то сдержался, еще у двух фрейлин, правда, младших, выдержал экзамен, пока не ввела Перекусиха в опочивальню императрицы книгу читать.

   – Ну, как там, Мария Саввовна, хорошо читает? – не без лукавства, смеясь, поинтересовалась.

   – Грамотный, – убедительно ответила престарелая камер-юнгфера, остерегаясь в то же время перехвалить.

   На утро, как всегда, митрополит устало обрызгивал святой водой нового счастливца, а камердинер почтительно подавал роскошный мундир флигель-адъютанта и извещал о веской денежной награде.

   Пятидесятичетырехлетняя императрица с Ланским, как редко с которым из его предшественников, как будто душой отдыхала. Двадцатишестилетний Сашенька, на четыре года младше сына, умел повести себя в постели так, что вовсе не помнила императрица о закате бабьего лета. Кое-кого из прежних любовников, может, уже и призабыла, но Захарий Чернышов остался в памяти безудержной силой, Гришку Орлова, как можно забыть, – сын граф Бобринский выходит уже в люди, от Сергея Салтыкова сын, может, чего доброго, престол перенять, от Понятовского дочка, к сожалению, так рано умерла. Васильчиков и Завадовский промелькнули, как временная игрушка, Зорич едва в памяти мерцает, Корсаков, Левашов, и Высоцкий, хотя и недавние, но забыты быстро, словно полвека сплыло. Еще попробовала Мордвинова и Ермолаева, и, чего там греха таить, спохватилась и вернула назад Ланского.

   – Звезды Святых Александра и Анны! – то ли восторженно, то ли с плохо скрываемой завистью перешептывались на светских приемах придворные, увидев на груди Ланского новые сияющие награды.

   – А еще два прислали ему из Варшавы и один из шведской столицы…

   – И войн нет, а ордена как из мешка сыплются, – злословили завистники.

   – А это только днем нет…

   То ли завистники сглазили, или случилось еще что-то, только беда, стал замечать Ланской, надвигалась неумолимо – почему-то таять стала его мужская сила. Кинулся к знахарям было, их украдкой приводили, те ворожили, шептали, яйцом выкачивали, и все напрасно. Пока не подвернулась старая ворожея, похожа на трухлявый гриб, который высох и сморщился на корню, не принесла ему темное варево, отгонявшее почему-то терпентином. И чудо – вернулась сила, он опять выдерживал ночь, разве под утро становился обессилевшим и выкрученным, как тряпка, которую повесили на заборе сушиться. Но чудо редко бывает длительным, пить это варево приходилось, кривясь и зажимая нос, все в большем количестве, чтобы опять не осрамиться. Однажды он таки рискнул, выпил как никогда, и свалился к следующему утру в лихорадке.

   Пять дней и ночей он, едва помнясь в лихорадке, метался, будто не на мягкой перине лежал, а на тлеющих углях, на шестой же день, всхлипнув и в последний раз, жадно вдохнув воздух, Ланской преставился.

   Случилось это как раз на Ивана Крестителя.

   32

   Он представлялся Радищеву человеком сдержанным, суровым и, возможно, даже с самолюбием, – как же, знаменитый на всю империю издатель, который посмел печатать мятежный журнал "Шершень", пусть и не долговечного "Пустомелю", сейчас же его "Живописца" расхватывают вдумчивые люди. Николай Иванович Новиков представлялся Радищеву совсем другим, только не таким вот веселым, резвым и деликатным. Радищев в "Живописце", конечно, не под своим именем, напечатал уже несколько своих трудов.

   – Приветствую смельчака и народного заступника, –