План D накануне - Ноам Веневетинов

для себя иллюзии. Всё шло как шло, пожалуй, чересчур много безразличия, но и минимум вреда окружающим. И вот таким, самоуглублённым, с развитым чутьём на аналогии, с любовью к вещам, которые уже вряд ли будут пересмотрены во веки веков, он миновал тридцатипятилетие и стал всё чаще останавливаться на ощущении, что структурный подход к переводу себя из текущего состояния в желаемое будущее состояние — именно то, что ему сейчас необходимо.

Однажды они отдыхали с семьёй в Крыму. Он ушёл, бродил в горах и неожиданно поймал себя на мысли, что уже в очередной раз наблюдает признаки чьего-то давнего присутствия здесь. Оказалось, очень давнего, но ему годилось. Полуостров полнился странностями и примечательными жителями, хотя себя он к последним не причислял, возможно, потому что бывал здесь наездами, жил сезонами, а возможно, никто из этого бестиария, каталога обитателей соответствующих ниш, себя примечательным не считал.

Вот, например, один ботаник вдруг поселился на постоянной основе в Байдарской долине, а Владимир Владимирович только спустя несколько лет узнал, что тот инсценировал свою смерть на материке, подхватив чью-то богом забытую миссию здесь. Как и он, кажется, подхватил.

Он размахнулся и швырнул камень, угодив ему в свод котелка. Второй ушёл под берег, Г. стоял, смотрел на импульс; швырнул ещё, то же самое, взял горсть и ударил как картечью между берегом и впавшим в ступор кладоискателем, тот поднял на него голову.

— Ну ладно, сами напросились.

Под неестественным углом он забросил обе руки за спину, начав копаться в ранце. Сзади донёсся хрип, будто это прокашливался некий механизм, разбуженный в недрах, путь ему один — из тьмы.

— …буду вести я, Вадим Синявский, основоположник советской школы спортивного радиорепортажа, майор, член КПСС с 45-го года, — оглушительно разнеслось вслед за треском.

Вдруг он почувствовал неимоверное облегчение, более того, что сейчас прикоснётся к чему-то действительно значительному, что заслужил своим бесстрашием и упрямством.

— Денёк сегодня так себе, о, забыл, это Москва говорит; мрачноватый, ну да ничего, у нас все как один крепкие физкультурники, в свой день сразу после зарядки садятся за рюмку чая. Где установлены наши микрофоны, не скажу, команды выходят на поле, с высоким подниманием бедра, те, что полосатые — Динамо, у каких физиономии все в отпечатках разводных ключей — Торпедо, надеюсь, я наглядно объясняю радиослушателям. Так, так, так, капитан бело-синих даёт поджопник главному арбитру и резко замирает, как все, теперь тот не знает, может, это из Торпедо прилетело, насолить-то за чемпионат Союза он успел всем.

Владимир Владимирович взялся за ранец, подкрутил тумблер ещё.

— Сальто Делчева, теперь назад Погорелова, Ковач, Гейлорд два, контр-движение Люкина, полтора назад, перелёт углом Маркелова, Квинтейро, перемах Штальдера, отпускание рук от грифа Воронина, контр-сальто Маринича, продев Адлера, итальянский оборот обратным хватом, другой, третий, перемах ноги врозь в вис Карбалло, да вы заебали…

Подкрутил ещё.

— … сразу перехожу к либретто, так что не обольщайтесь.

— … а мы продолжаем нашу кампанию.

Он заснул в тени вросшего в поверхность валуна, словно один из участников тех посиделок, когда Иисус или кто-то из апостолов отравил вино и все уходили к престолу Господа в свой срок. Неверующие с паникой в глазах, кто уже погрузился в учение с головой — со злорадством, непременно озирая кого-то в перспективе болтающихся ног. Чем выше, тем краснее Иерусалим, держит слепки с основных своих вех, размывая архитектуру и тем паче достигших его в разное время людей, как может только истинный центр мира. Не Нью-Йорк, в случае убийства в нём, таинственный подозреваемый, а вот, этот оазис, подводит к кресту кураре путями соков земли, и Христос уже опускает руки, разминает поясницу круговыми движениями, чешет нос, зевает и прикрывает это побаливающей ладонью. Планки позади теперь словно второй скелет, он велит не записывать это в число чудес, ни к чему плодить апокрифы, да и он честный. Аптекарь стоит со светочем в ночи перед полками и не верит своим глазам — жидкости из колб теряют уровень, одна за другой, неважно, в каком порядке они расставлены, но потом до него доходит, что людям, этим вечным адресатам благ, нужнее.

Вместе с рассветом декорация над его головой, над восточным Крымом, раскололась остроклювыми виражами и теперь, перед тем как ему идти дальше, сошлась, разъезжаясь обратно лишь на время сна, бездействия; но бывало и так, что небосвод, не важно чем окрашенный, натягивался в тысяче мест, светила разного диаметра выскакивали оттуда, сперва видимые как лица мертвецов под саваном-стрейч.

Коридорный следил за ним, а он, в свою очередь, следил за коридорным, но куда более ловко. Накануне он слишком громко и беспечно порасспрашивал в питейных заведениях, и, возможно, его заметили. Хотя пока подозревал в этом продувном малом его сообщника или, на худой конец, курьера, передавшего ему нечто, от чего тот решил продолжать охоту самостоятельно.

Способный и безжалостный, знающий Симферополь как свои пять пальцев, всё давно просчитавший и теперь вёдший его к гибели, он торопливо шагал по длинной улице, скорее всего, тянувшейся от степи до степи, Екатерининской, проезжей и пешеходной равнозначно, прямо в кителе с вензелем гостиницы, да оно и верно, как будто по поручению постояльца. Г. не отставал, порой прорываясь весьма топорно, приметно и оставляя за собой череду недоумённых и разгневанных прохожих, всякий из них в любой миг мог решить догнать его и потребовать сатисфакции. Что уж поделать, думал он, столица под стать своей странной для понимания территории, у всех дел невпроворот, каждому надо идти. Симферополь, да тот же Солькурск, почти никакой разницы. Светлые здания в три этажа, балконы с пузатыми колоннами, мартирии с греческими порталами, садики за чугунными оградами, вокзал белый, опера белая, народный дом белый, глина на базаре белая, Петербургский банк белый, лицо у взобравшегося на купол вознесённой над вторым этажом ротонды почтальона белое, буфет в городском саду белый, брезент на его навесе и тот белый. Китель коридорного пурпурный. Кобура у городового кофейно-бурая. Некий ориентализм здесь не бросался в глаза, но словно обволакивал, мгновениями мелькал Багдад, тут же принимая облик Ак-Мечети. В Симферополе ещё не ступала его нога, он не знал обычаев, а коридорный, возможно, происходил «из-за реки», в некоторых городах это важно. Ведь здесь имелась река. Появились собаки, пегие и рыжие, протрусили наперерез. Улица сузилась, но не повернула, никто не повернул. Сколько же тут усачей в фесках. Перед лицом вдруг взвились цветочные лепестки, белые, должно быть, он снова кого-то раздавил. Вон аист в гнезде, не выходит из дома, страж квартала