Королева Виктория - Виктория Холт

Как мне было неприятно, что такое великое событие для меня было омрачено семейными распрями! Но ничто не могло испортить впечатления этой встречи.

Мама была так мила и любезна. Она могла быть такой обворожительной, когда любовь в ней преобладала над стремлением постоянно самоутверждаться. Мама знала о планах дяди Леопольда в отношении меня и Альберта и разделяла их. Моя первая встреча с моим любимым Альбертом была самым счастливым событием моей жизни. Сначала меня приветствовал дядя Эрнст, потом его старший сын Эрнст и Альберт…

Альберт! Что я могу сказать о нашей первой встрече? Так печально вспоминать о ней теперь и как он стоял передо мной — высокий, красивый, более красивый, чем кто-либо, кого я знала, — такой искренний, такой серьезный. Я упрекаю себя теперь, потому что было время, когда его серьезность раздражала меня немного. Как могло раздражать меня что-либо в моем любимом Альберте?

Трудно вспомнить сейчас все подробности и очень печально теперь, когда его нет, и остались только воспоминания. Но я помню, как мы вошли в гостиную, где дядя Эрнст подарил маме прекрасного попугая, зная, как она любит птиц. А Альберт сказал, что он не укусит, даже если положить палец ему в клюв.

— Какие красивые цвета! — воскликнула я. — Я нарисую вашего попугая, мама.

— Виктория очень довольна своими рисунками, — сказала мама. Милый Альберт сказал, что хотел бы увидеть их, и я показала кузенам мои альбомы.

— Вы замечательная художница, — сказал учтиво Эрнст. Альберт заметил, что рисунки были неплохие, что было во всяком случае честно.

Потом мы заговорили о музыке, и оказалось, что они оба играли на фортепьяно и пели. Как замечательно петь дуэты с Альбертом!

Мама хлопала и сказала, что наши голоса очень подходят. Настал день моего семнадцатилетия. Еще год, и мне будет восемнадцать — магический возраст. Дни летели так быстро. Каждое утро, просыпаясь, я думала: кузены здесь, дорогой Эрнст и милый, милый Альберт!

Я иногда думаю, увлеклась ли бы я Альбертом, если бы дядя Леопольд не обрисовал мне так ярко его достоинства? И была ли тогда влюблена в Альберта, или всепоглощающая любовь к нему позже заставила меня увидеть все в ином свете?

В то время мы не были так похожи, хотя впоследствии мы стали одинаково думать, восхищаться одним и тем же, желать одного.

Я была легкомысленна и любила удовольствия. Я была импульсивна, влюблялась в людей с первого взгляда и не умела скрывать свои чувства. Я могла и ненавидеть так же пылко. Мой милый Альберт был сама сдержанность. Он не любил танцы и к вечеру выглядел сонным. Нет, тогда мы были не похожи. Мы сблизились позднее. Так что, может быть, к лучшему, что я не оценила его при первой встрече так высоко, как мне это казалось впоследствии.

Нас пригласили в Виндзор. Король не мог проигнорировать их, хотя он и не желал их приезда. Я так терзалась опасениями во время этого визита, но все сошло благополучно. Я заметила, что Альберт зевал во время одного из королевских приемов, и я боялась, что другие тоже это видели. Я могла себе представить, что скажет король. Но он сам часто задремывал, и когда он открывал глаза, он говорил что-нибудь невпопад.

Альберт был очень сдержан, скрытен по натуре; я была в этом смысле его полной противоположностью. Он был остроумен и часто задумывался. Он был умнее брата и гораздо красивее.

Когда их визит подошел к концу, я была безутешна. Я не могла вынести мысли о разлуке. Альберт простился со мной с грустью, но спокойно. Я не могла удержаться от слез.

— Дорогой Альберт… дорогой Эрнст… вы непременно должны приехать еще. Мама тоже плакала и говорила, как хорошо ей было с ее родными.

— Мы должны чаще встречаться, — сказала она.

Я написала письмо дяде Леопольду, где рассказала ему о нашей встрече с Альбертом: «Благодарю вас, дорогой дядя, за то счастье, какое вы дали мне, устроив нашу встречу с Альбертом. Я в восторге от него, и мне все в нем нравится. Он обладает всеми качествами, какие только можно пожелать, чтобы составить мое счастье. Он такой умный, такой добрый, такой хороший и милый. При этом у него самая привлекательная внешность. Я умоляю вас, милый дядя, позаботиться о здоровье того, кто стал так дорог мне, и взять его под ваше особое покровительство…»

Альберт рассказывал мне впоследствии, что, когда дядя Леопольд спросил его обо мне, единственное, что он ответил, было: «Она очень мила». Я смеялась, сравнивая его высказывание с комплиментами, которые расточала ему я. Но как я уже сказала, в то время Альберт и я очень отличались друг от друга.

После отъезда кузенов меня очень утешал Дэш. Он, казалось, все понимал. Когда я сидела, задумавшись, он вспрыгивал ко мне на колени и ластился, словно говоря: «Их нет, но я с тобой».

Приближаясь к восемнадцатилетнему возрасту, я почувствовала себя более независимой. Моя неприязнь к сэру Джону Конрою возросла. Мама была близка с ним, как и прежде, и я стала думать о них, как о заговорщиках. Мама ужасно злилась, потому что дядя Уильям не умирал, и стала очень властной со мной, повторяя несколько раз в день, сколько она для меня сделала. Однажды я сказала очень холодно:

— Нет, мама. Вы делали это для себя. — И величественно удалилась, оставив ее одну.

Я полагаю, это шокировало ее, потому что она мне ничего не сказала, зато имела длительный разговор с сэром Джоном.

Наконец я поняла, что в нашем доме — две партии, но, к великому моему сожалению, мама и я принадлежали к противоположным. Иногда мне казалось, что моим единственным другом была Лецен.

В это время у нас гостил мой сводный брат, принц Ляйнингенский. Я была уверена, что и Карл был на стороне мамы, стараясь вместе с сэром Джоном подчинить меня ее воле.

Долгое время тетя София, которая часто бывала у нас, потому что она тоже жила во дворце, была влюблена в сэра Джона. Я знаю, что она была его шпионкой. Теперь я с особой осторожностью высказывалась в ее присутствий.

Еще одним коварным существом был Флора Гастингс, которую я никогда не любила, потому что она была груба с Лецен, насмехаясь над ее немецкими манерами и привычкой жевать тмин.

Оглядываясь теперь назад, я вижу, что очень не любила тогда маму. Я хотела всячески отстраниться от нее, не желая, чтобы король и королева думали, что я одобряю ее поведение. Боюсь, что мама была не очень умна. Надо сказать, что мама заметила перемену во мне, и ее это обеспокоило, но она даже не попыталась изменить свое отношение и проявить хоть некоторую дипломатичность. Она бы легко могла вернуть мое доверие, потому что она была моя мать, и у меня было сильно развито чувство долга к ней. Я хотела любить ее и пыталась, но она не давала мне. Ей было известно, что меня смущало, когда она изображала королевское величие, но она продолжала вести себя в таком же духе. Я думаю, в глубине души она не могла примириться с фактом, что я уже не ребенок.

Поступки мамы все более меня расстраивали. Вскоре тетя Аделаида пригласила нас в Виндзор тринадцатого августа.