Записки старого хрыча(зачеркнуто) врача - Михаил Копылов

Другое дело, что он сразу же в заключении, перейдя из категории обвиняемого в категорию осужденного, тут же попадет в очень неплохую тюремную больницу, где чисто, хорошо лечат, толковые врачи и вышколенный средний персонал. Но на суде это дела не меняет.

Словом, судья пришел к выводу, что надо бы позвать врача, который бы решил, что обвиняемый в настоящее время в ремиссии и за свои поступки отвечает.

И заседание перенесли на месяц — с прением сторон.

И тут выступил наш приятель.

–

Как это — месяц!? А кофе?

–

Какой кофе? — спросил судья (он интеллигентный человек и знает, что, случись ему говорить по-русски, он бы точно знал, что слово кофе мужского рода, хотя вроде есть тенденция отнести кофе к среднему роду).

–

Черный! — ответил больной. — Я хочу кофе!

И уставился на судью нехорошим, цвета черного кофе глазом.

–

Кофе будет в тюрьме, — попробовал было успокоить его судья.

–

А я хочу сейчас! — категорически требовал обвиняемый. Он был уверен, что стоит попросить пожестче, и судья мигом притащит ему кофе.

Черный.

Перебранка разгоралась, а я подумал — может, вякнуть мне сейчас, что не надо вызывать моего оппонента? И так ведь ясно по крайней мере одно — товарищ не понимает, что с ним происходит, где он находится и кто перед ним.

Если кто-то при галстуке, то, скорее всего, это официант. Вот он и принял судью за официанта.

Но так как экспертиза для меня была занятием новым, то я промолчал — как бы глупость не сморозить и не завалить всё.

Чем всё это кончилось? Я проиграл, наш подопечный был признан вменяемым.

Южная ночь

Сколько уже лет прошло с тех пор, как я, мои друзья и коллеги сдали последний экзамен, но как ни начнем о чем-то болтать, так непременно опять возвращаемся к этой теме. Как говорится, кто про что, а вшивый…

Итак, Мечтой и Задачей каждого поступающего в Израиле на специализацию врача (у нас это называется «итмахут») является получение степени врача-специалиста. Это некий эквивалент ординатуры. После этого твоя работа, по идее, должна превратиться в светскую жизнь — пришел, увидел, победил, то есть пообедал, и убежал дальше по всяким другим работам зарабатывать деньги. Или перешел в категорию людей «меня завтра не будет». И, как морковка перед осликом, перед тобой висит эта степень в течение минимум пяти лет этого самого итмахута. Она как ступень в Иную Жизнь — счастливую, беззаботную и материально благополучную.

Свою морковку я словил с большим трудом, и заняло это значительно больше пяти лет. А морковка-то оказалась из папье-маше! И, как сказал мой друг, самое обидное, что даже эту морковку нам толком пожевать не дали, а забили ее простите, в задницу по самый зелененький хвостик. Так родился мой афоризм о том, чем отличается врач в законе от обучающегося врача (мумхэ от митмахэ, несертифицированный от сертифицированного, специалист от неспециалиста): он совсем такой же, только много и хорошо работает. А можно процитировать Маяковского:

Он, как вы и я, совсем такой же,

Только, может быть, у самых глаз

Мысли больше нашего морщинят кожу, Да насмешливей и тверже губы, чем у нас.

Вот он какой, врач-специалист! Но морковка морковкой, а всё-таки одна лакомая мечта сбылась: прекратился кошмар дежурств, когда иногда не знаешь, куда бежать в первую очередь, — зовут одновременно и немедленно сразу в несколько мест. «Доктор-доктор-доктор!» А вот сдавши экзамен, дежуришь дома и вызывают тебя по потребности. Вот меня и вызвали как-то ранней ночью для принудительной госпитализации больного А. У тех, кто морковку не сорвал, по закону нет права просить принудительно госпитализировать больного. Ну я и выехал в эту самую раннюю ночь, которая чем-то пахла, как-то дышала, что-то там висело на небе — словом, сплошная романтика южных широт, которая когда-то ассоциировалась с полупозабытым словом «курорт», а теперь с тем, что в это время уже охота спать.

Пока я ехал, больной без особого труда обманул больничную охрану и смылся во всё ту же южную ночь. Тут начался просто девятый вал всяких маханий кулаками после драки — только курьеров забегало минимум сорок тысяч, о прочем персонале и говорить не приходится. Сообщили в полицию. Теперь, по закону, надо было просить о принудительном осмотре больного, чтобы отведавший морковки врач-специалист решил, что с ним делать дальше.

Уже в расцвете ночи я вернулся домой. Вызвездило. Желтая луна уехала вбок. Тихо лаяли собаки в убегающую даль. А мне надо было решить очень важный вопрос: спать или не спать? Ложиться или не ложиться? Если его быстро привезут, то вставать будет тяжело и обидно. Если нет, будет обидно не ложиться. Тем более что никто от работы на следующий день меня не освобождал.

В конце концов я лег, и стремительно ко мне под бок с двух сторон метнулись кошки, требуя ласки и внимания. Если желаемого они не получали, то начинали требовательно похлопывать меня лапками, иногда убирая когти, а иногда и нет.

Когда «нет» и по носу — особенно неприятно.

Наябедничаю еще они не дают мне читать в кровати — третьей руки-то у меня нет, и я немного завидовал снежному человеку Федору из «Сказки о тройке» Стругацких — он запросто держал книгу ногой.

А наутро, когда романтическая ночь сменилась жарким приморским утром, под легким бризом шелестели пальмы, в морской дали стояли корабли и сердце звало меня в неведомые страны — например, на далекую Амазонку, и мне даже казалось, что под алыми парусами стоит корабль, название которого «Дон»… Так вот, в это свежее утро, обласканное дыханием моря, скорая принудительно привезла ко мне того самого больного. С улыбкой шире буратининой он смело и радостно вошел в мой кабинет. Мы были старыми знакомыми — лет пятнадцать подряд шли рука об руку, и конца пути было не видно. Рассказ принудительно привезенного был незатейлив и прост — у него пропали деньги. Жить было не на что. Тогда он пришел в приемный покой и сказал, что хочет себя зарезать ножом в сердце — чтоб наверняка положили в наше отделение дожидаться новой пенсии. Но пока я ехал, он позвонил своему брату и тот пообещал ему денег. Вот А. и ушел в южную ночь за деньгами.

Я даже ругать его не стал — какой толк? Смех, да и только. Но самый смех был еще