Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг

Пожалуй, если быть более точным, назвать юдофильство того времени государственным все же нельзя. Просто Сталин лавировал, соблюдал правила затеянной им многоэтапной игры. Время, когда он мог сказать, пусть даже не вслух, а самому себе: «Пусть говорят что хотят, но я буду делать то, что хочу», – такое время в еврейском вопросе еще не настало. Сталину было пока еще важно, что о нем говорят не только в своей стране, но и в мире, он не хотел ронять своего имиджа и был в этом своем стремлении весьма изворотливым и искусным.

Многие западные деятели – политики, писатели, журналисты – искали встречи с ним, но он тщательно выбирал своих собеседников. Конечно, не было никакой случайности в том, например, что он согласился на встречу с немецким писателем Лионом Фейхтвангером – не только евреем по происхождению, но и с особой остротой относившимся в своем творчестве и в своих публичных высказываниях к еврейской теме. Тем более что все нараставший, агрессивный антисемитизм нацистов на его родине делал эту тему еще острее. Имя Фейхтвангера было известно в Советском Союзе еще больше, чем в Европе и даже в его родной стране, но в любом случае авторитет этого независимого, беспартийного писателя-еврея был очень велик – дружеская беседа с ним отводила от Сталина любые подозрения в его антисемитизме. Было совершенно очевидно, что Фейхтвангер затронет эту тему в беседе, и это давало Сталину возможность совершенно непринужденно, без всякого нажима, внедрить в сознание собеседника (а через него, глядишь, и в сознание тех, с кем Фейхтвангер поделится своими впечатлениями), до какой степени Сталин был, есть и будет другом еврейского народа. Народа, которого, согласно сталинской концепции, изложенной им еще четверть века назад, вообще не существует.

Расчет Сталина оправдался – ему вполне удалось запудрить Фейхтвангеру мозги. Он так убедительно отверг все обвинения, высказывавшиеся на Западе против него (включительно и те, о которых писал ему Роллан), что очарованный немецкий писатель поспешил поделиться своими восторгами со всем миром.

«В общем я считаю, – написал он в своей, поражающей слепотой и наивностью, книге «Москва 1937», – поведение многих западных интеллигентов в отношении Советского Союза неразумным и недостойным.

Они не видят всемирно-исторических успехов, достигнутых Советским Союзом, они не хотят понять, что историю в перчатках делать нельзя. ‹…›

Сталин искренен, когда он называет своей конечной целью осуществление социалистической демократии»[18].

Ничего необычного в такой реакции просвещенного западного демократа и эрудита для Сталина не было: он знал, что умеет, когда ему это нужно, производить благоприятное впечатление на восторженных западных левых, и успешно пользовался их близорукостью в своих интересах. Перед ним был еще более яркий, еще более впечатляющий пример.

В декабре 1934 года американский журналист Исаак Дон Левин[19] предложил Альберту Эйнштейну осудить начавшийся в СССР террор, обратив, в частности, его внимание на то, что усердная поддержка многими западными либералами еврейского происхождения сталинской деспотии служит удобной ширмой для сокрытия «партийного антисемитизма».

Эйнштейн отказался – с такой мотивировкой: «Согласитесь, большевики доказали, что их единственная цель – реальное улучшение жизни русского народа; тут они уже могут продемонстрировать значительные успехи. Зачем же акцентировать внимание общественного мнения в других странах на грубых ошибках режима? Разве не вводит в заблуждение подобный выбор?»

Нетрудно догадаться, как покоробили знатока советских реалий Дон Левина слова великого ученого насчет «ошибок», под которыми подразумевались казни безвинных и пока еще скрытый от нежелающих видеть глаз сталинский антисемитизм. Дон Левин ответил Эйнштейну с максимальной для данного случая деликатностью, но совершенно определенно: «Боюсь, что столь большое число передовых евреев, клянущихся свободой и принимающих диктатуру, – печальное предзнаменование для нашего будущего»[20].

Но для Сталина позиция еврея Эйнштейна значила куда больше, чем позиция еврея Дон Левина.

Что касается собственно еврейского вопроса, то тут Сталин был пока неуязвим: никаких упреков за те или иные видимые проявления антисемитизма предъявить ему было нельзя. В феврале 1934 года, на 17-м съезде партии, членами и кандидатами в члены ЦК были избраны 139 человек, из них 27 евреев[21]. Такое соотношение (20 процентов) никогда уже больше не повторялось. Число евреев, занимавших самые крупные государственные посты, никто в точности не подсчитывал, но их было много, слишком много для того, чтобы можно было Сталина обвинить в национальной дискриминации.

Он не уставал и в, казалось бы, мелочах демонстративно подчеркивать свое глубокое расположение к еврейскому присутствию – прежде всего в науке и культуре.

Глубочайшее впечатление на московскую публику (а значит, и на аккредитованных в Москве иностранных дипломатов и журналистов) произвел, например, отлично осуществленный Сталиным экспромт (впрочем, экспромт ли?) в Большом театре, где 11 января 1935 года помпезно отмечался несколько странный юбилей – 15 лет советского кино. После мимического номера, исполненного двумя самыми блестящими актерами Еврейского театра (они снимались и в фильмах) Соломоном Михоэлсом и Вениамином Зускиным, Сталин встал в своей правительственной ложе – так, чтобы его видел весь зал, – и долго им аплодировал. Стоя советская публика привыкла приветствовать только самого вождя и его «соратников». Теперь же, вместе с вождем и по его инициативе, она столь почтительно отметила искусство еврейских артистов[22].

Месяц спустя с невероятной помпезностью было отпраздновано еще одно 15-летие – совсем не «круглый», обычно не отмечаемый, юбилей: создание Еврейского театра. Для приветствия театра и получившего в этот день звание народного артиста Михоэлса прибыли официальные делегации из Грузии, Украины, Белоруссии, с Урала, газетные страницы ломились от потока восторженных поздравительных писем, публикация которых была бы невозможна без указания сверху[23].

Только очень наивные люди не могли догадаться, на кого было рассчитано эти политические шоу.

Одного из тех, кому он так восторженно аплодировал, Сталин распорядится убить через тринадцать лет, второго через семнадцать. Как уже неоднократно было отмечено, этот «кремлевский горец» обладал уникальным терпением, он умел ждать.

…Наиболее проницательные люди сразу поняли, что выстрел, прозвучавший в Ленинграде 1 декабря 1934 года и сразивший Сергея Кирова (верного сталинца и потенциального его преемника), перевернул одну страницу советской истории и открыл другую, находившуюся с первой в неразрывной логической связи. От политической конфронтации с неугодными ему людьми, сопровождаемой партийными санкциями, Сталин перешел к их физическому уничтожению. Заодно предстояло погибнуть и миллионам людей, не имевшим к этой борьбе вообще никакого отношения: их уничтожение преследовало только одну цель – вселить в население едва ли не мистический страх перед гневом судьбы и побудить его к непререкаемой покорности диктатору.

Трудно сказать, были ли Сталиным просчитаны в точности все последствия, или он просто доверился своей интуиции, но результаты превзошли все ожидания. Фактически вся страна встала на колени, и каждый обреченно ждал своей участи.