Песенка для Нерона - Том Холт

— Сомневаюсь, — сказал он. — Все мои родственники меня ненавидели. Даже те из них, которых я не казнил, — он вздохнул. — Мой дядя, должно быть, уверен, что это я его убил; и даже если он так не думает, то вряд ли его сильно обрадовало то, что я сделал с его женой. Которая, — добавил он, — была заодно его племянницей. Поэтому я не думаю, что в его случае мы можем рассчитывать на теплый прием. Так, кто остается? Ну, скажем, мой прапрапрадедушка Август — он очень симпатизировал моему деду, так что тут есть какая-то надежда. С другой стороны, он всегда был чертовски строг, как я слышал. Если он знает, что я принародно играл на лире, мы угодим в Тартар быстрее, чем ты успеешь произнести «нож». Остается только его дядя Юлий, а он и в лучшие свои времена был полным ублюдком, — он опять зевнул. — На твоем месте я бы сразу по прибытии притворился, что мы не знакомы. Скорее всего, это сильно упростит твое положение.

— Спасибо большое, — сказал я. Немного помолчал. — То есть ты и в самом деле в это веришь, значит?

Он рассмеялся.

— Нет, конечно, нет, — сказал он. — Мой двоюродный дед Клавдий не может быть богом: каждый раз, когда он собирался посрать, ему требовались два лакея и хирург. Кроме того, не думаю, что он вообще верил в богов. Насколько мне известно, это чистая политика.

— Заткнись, чтоб тебя, — заорал я и сплюнул в складку своей туники, чтобы отогнать порчу. — И в хорошие-то времена говорить такое чертовски глупо, а уж в нашем положении…

Я не верил своим ушам. Нечего больше сказать, что ли? А что если Юпитер или еще кто-нибудь услышит?

— Успокойся, — вздохнул он. — Одно можно сказать точно: так это или нет, я узнаю очень скоро. Так какой смысл строить догадки?

Он начал действовать мне на нервы.

— Вообще-то очень большой смысл, — сказал я. — Например, я знаю кучу народа, которые думают, что если ты раскаешься перед богами в своих злодеяниях, то отправишься прямиком на Елисейские поля точно так же, как если бы прожил жизнь праведно. И если это хоть чуточку правда, то может быть важно.

Он покачал головой.

— Не думаю. Это же бессмыслица. Выходит, что можно быть совершенным говном семнадцать лет, как… ну, как мой двоюродный прапрапрадед Тиберий, например, но если ты успел извиниться, прежде чем подвернул боты, то ты свободен и безгрешен, как голубь. Это был бы полный хаос.

Меня все время мучила какая-то неправильность, и тут я догадался, что это было.

— Ты что-то слишком спокоен. Обычно, когда нам предстоит умереть, ты на части разваливаешься.

— Да, — признал он. — Но этот раз… ну, он уж такой окончательный, если ты понимаешь, о чем я. Все фрагменты встали на свое место, если угодно. Это должно означать, что на сей раз мы действительно достигли конца пути. Почему-то это тревожит меня гораздо меньше, чем в предыдущие разы, когда я в глубине души верил, что мы как-нибудь выкарабкаемся. Оказывается, паниковать нет причин. Жаль, что я раньше этого не знал.

Я пожал плечами.

— Ну, в старые времена тебя это не очень-то успокаивало.

— Верно, — сказал он. — Но тогда мне было ради чего жить.

— И что это может означать?

— Бога ради, Гален, посмотри на меня. Посмотри, во что я превратился со времен подвала Фаона. Это же чистое посмешище. Я одет в лохмотья, кожа на ладонях у меня такая же, как на подошвах ног, шея обгорела, вся жизнь состоит из беготни от солдат и ночевок в канаве, а все человеческое общество, на которое я могу рассчитывать — это ты. Можно назвать это жизнью? Какого черта я должен бояться потерять ее? Если считать это наказанием, то я не пожелал бы его и самому худшему своему врагу.

Я медленно выдохнул.

— Я притворюсь, что ничего не слышал, — сказал я. — Я притворюсь, что даже если ты это и сказал, то имел в виду нечто совсем иное, что ты просто так перепуган, что сам не знаешь, что болтаешь. Лады?

— Как тебе угодно. Я по-прежнему считаю, что это ужасно — провести последние часы жизни запертым в одной камере с тобой. Стоит мне подумать, как все могло сложиться… — он осекся и вздохнул. — На самом деле, — сказал он, — открою тебе секрет. На самом деле я ненавидел свое императорское положение.

— Чепуха, — сказал я.

— Нет, честное слово. Это была поганая жизнь и я ненавидел ее.

— Конечно, — сказал я. — Все эти пьянки-гулянки и прочее. Ты этим занимался только по обязанности.

Он рассмеялся.

— Веришь или нет, а это не так далеко от истины. Вроде как все это действительно было моей обязанностью. Весь день я проводил в суде, слушая апелляции, или на встречах с советниками… советниками, смех один, да они прямо говорили мне, что я должен делать. То есть в тех случаях, когда они вообще сообщали мне о своих намерениях. О, они были вежливы, сплошь «Могу ли я предложить, Цезарь» и «Возможно, тебе следует обдумать следующее, Цезарь», но стоило мне только заикнуться о своих желаниях или предложить свой способ решения какой-нибудь проблемы, оказывалось, что меня никто не слышал. А еще постоянные склоки и ссоры везде, где оказывалась замешена мать. Сдается мне, она питалась мелодрамой, как пчелы — медом. А потом, вечером, являлись все мои так называемые друзья, которым я бы и соплю не доверил бы, до того это была отвратная компания, и я должен был идти с ними, напиваться пьяным и бить морду людям на улице.

Думаю, я только потому этим делом занимался, что оно казалось полной противоположностью дневным занятиям — да только это не так. Это была обратная сторона той же монеты, еще одно, чего от меня ждали. В конце концов я подумал — а чего я на самом деле хочу? — и понял, что хочу я сочинять стихи и музыку и исполнять их. Можешь в это поверить? Я хотел того, что может позволить себе сын любой шлюхи, но не я. Подумавши же еще, я понял… это Каллист помог мне. Он сказал: если ты хочешь что-то сделать — сделай это, без разницы, что про тебя будут думать. И я так поступил, но тут явился Гальба, а я неожиданно оказался в подвале.

— Сердце кровью обливается.

Он не слушал.

— Я скажу еще об одной вещи, которая почти разбила мне сердце, — продолжал он. — Всякий раз, когда я что-нибудь исполнял или пел, результат был один и тот же, даже если я играл, как слон, и пел, как ворона — все присутствующие аплодировали, восхищались и вели себя так, будто я сам Аполлон, но единственной причиной, по которой они аплодировали, был страх за свою жизнь и опасение оказаться в каменоломнях, как Сульпиций Аспер. И знаешь, что? Это было просто нечестно, потому что… ну, я не Гомер, не Пиндар, не Анакреонт и даже не Вергилий или этот самодовольный маленький поганец Овидий, голос у меня неплохой, но ничего особенного — я всегда это знал, даже в молодости, когда все им восхищались. Но некоторые мои вещи были хороши, и это я тоже знаю. Раз или два, совершенно случайно, мне удавалось сделать как надо, но сейчас никто не исполняет этих вещей, конечно, и все считают, что они никчемны — и это просто нечестно. Как я и сказал, если бы моей матерью была лагерная шлюха и я вырос в Субуре, велика вероятность, что мог бы сейчас войти в винную лавку в любом городе и представиться, и кто-нибудь обязательно повернулся бы и сказал: эй, не тот ли, который написал ту штучку, ну, ту, которая та-тампти-тампти-там — и купил бы мне выпить. Знаешь, это все, чего я когда-либо хотел, и единственное, чего никогда не получу.