#Панталоныфракжилет - Мария Елифёрова

Сложно сказать, рассчитывал ли юный Чехов, что мармелад, поедаемый актером, будет виден из зрительного зала (пьеса не была обнародована им при жизни, и о ее существовании узнали только спустя почти два десятилетия после смерти писателя). Но смысловое предназначение ремарки о мармеладе прозрачно.

Для Маршака, таким образом, мармелад – это не только другой вид продукта, чем английский marmalade, он еще и нагружен принципиально иными культурными коннотациями. Английский marmalade – нейтральный, респектабельный элемент завтрака добропорядочного среднего класса. Русский мармелад для интеллигенции рубежа XIX–XX вв. – вульгарная претензия на изысканное лакомство, ассоциирующаяся либо с социальными низами, либо с провинциальной ограниченностью ума и вкусов, и уж точно не повседневная еда для завтрака. У Милна король по-детски возмущен попыткой его надуть: “Никто не может назвать меня капризным (fussy)!” Он просто доказывает, что нет ничего нескромного в желании поесть на завтрак масла. У Маршака “капризность” обретает совершенно иной смысл: “капризные” – те, кто ест с хлебом мармелад вместо масла, в соответствии с вульгарными представлениями о королевской роскоши; король же, как истинный аристократ, отличается простотой и разумностью вкусов. Так история, рассказанная автором “Винни-Пуха”, в русском переводе непреднамеренно становится более сложной и “взрослой”, чем она была в оригинале. И произошло это из-за столкновения двух похожих слов, которые и в русском, и в английском являются заимствованиями, но каждое из них прожило совершенно самостоятельную жизнь.

При обсуждении проблемы заимствований невозможно обойти вниманием имена собственные. То, что в ономастике многих народов заимствования обильны и играют важную культурную роль, легко заметить невооруженным глазом: например, в русском языке почти не осталось исконных восточнославянских имен – разве только Владимир да сравнительно редкие Святослав и Всеволод. “Типичные” английские Джоны и французские Жаны тоже обязаны своими именам Библии, а не национальной истории. Но имена ведут себя не совсем так, как все остальные заимствования, – у них особая природа.

Начнем с того, что имена в принципе не обозначают никаких реалий, а служат только для идентификации личности. По имени John в современных США невозможно определить, кто его носитель – белый, индеец или чернокожий. Китайцем Джон, конечно, окажется с меньшей долей вероятности, но не с нулевой – живущая в США китайская семья в принципе может назвать ребенка Джоном, и он не перестанет от этого быть китайцем. Человек может сменить имя при эмиграции, как это делают, например, русские евреи в Израиле, меняя традиционные для России имена на ивритские. Он может взять псевдоним, если он писатель: говоря о Горьком, любой, кто знаком с историей русской литературы, понимает, что Максим и Алексей Максимович в этом случае означает одного и того же человека. Обычная практика – смена имени при переходе в другое вероисповедание, причем не только в христианство: например, знаменитый американский боксер Мохаммед Али (Muhammad Ali) до перехода в ислам носил имя Кассиус Марселлус Клей (Cassius Marcellus Clay). Наконец, имя можно сменить просто потому, что оно не нравится: моя одноклассница Алена при получении паспорта, который в то время выдавали в 16 лет, стала Инной, и что любопытно, весь класс согласился, что это имя ей подходит больше.

Приходя вместе с Ленским в гости к Лариным, Онегин интересуется: “Скажи: которая Татьяна?” Без подсказки он бы не догадался, кто Татьяна, а кто Ольга. Мы можем на основании своего предшествующего опыта определить, кто среди присутствующих женщины, нередко даже – кто 17-летняя девушка или одна из двух сестер, но не можем утверждать, кто из них Татьяна, пока нам этого не скажут. Причина в том, что имя собственное относится к конкретному человеку, и хотя Татьян могут быть тысячи, они не составляют никакого класса татьян. Нет в природе свойства “татьянности”, общего для всех Татьян[88]. Если в одной компании оказываются тезки, это, как правило, приводит к попыткам избежать путаницы – и таких людей все же стараются называть как-то по-разному. В той же школе со мной в одном классе оказались две Светланы Степановы. В результате все учителя… называли их на деревенский манер по отчеству: Павловна и Александровна, что звучало довольно забавно.

Поэтому и при заимствовании имена ведут себя немного иначе, чем все другие слова, – они заимствуются не для того, чтобы выразить какие-то новые смыслы. Если имя и несет какой-то “смысл”, то только с точки зрения принадлежности человека к определенному сообществу: языковому или конфессиональному. Человек по имени Хуан (Juan) почти наверняка из тех, кто говорит по-испански; два столетия назад он к тому же с практически стопроцентной вероятностью оказался бы католиком, хотя в наше время может быть и атеистом. А вот принадлежность Хуана к мусульманам или индуистам сомнительна. Впрочем, как уже говорилось, эти правила не универсальны – традиции именования в современную эпоху могут размываться под влиянием моды. И вряд ли Хуана назвали Хуаном для того, чтобы отличать его от англоязычных Джонов или русскоязычных Иванов – об этом родители Хуана совершенно точно не думали. Существует множество племен, до недавнего времени живших в сравнительной изоляции, – для них потребность отличать себя от других сообществ была явно не на первом месте, и все же у каждого есть своя традиция имянаречения. Неизвестно ни одного примера общества, которое обходилось бы вовсе без имен, если, конечно, не считать таковым концлагерь с номерами.

Противоречия разрешаются, если предположить, что имя необходимо для идентификации личности внутри собственной родословной (родственники же с большой долей вероятности принадлежат к одной этнической и конфессиональной группе). Наши современные сочетания “имя + фамилия” (а у русских, болгар и корейцев имеются также и отчества) отражают именно родственные связи. В древности, когда люди жили малыми группами, для идентификации родичей хватало одного имени, но при разрастании сообществ все чаще возникали проблемы. Людей, которых надо различать – как современников, так и предков, – становилось слишком много. Древние греки пробовали добавлять к имени информацию о месте происхождения, чтобы отличать, скажем, Диогена Лаэртского от Диогена Синопского. Более сложную систему развили римляне, у которых имена были тройными: первое имя (преномен) было собственно именем, затем следовало родовое имя (номен), а затем прозвище (когномен). Например, Гай Юлий Цезарь (Gaius Julius Caesarus) означает “Гай из рода Юлиев по прозвищу Цезарь”. Отметим, что “прозвища” у римлян необязательно были семантически прозрачны – в случае с “Цезарем” сами римляне расходились во мнениях, что означает это слово и какова его этимология. Дочерей называли по родовому имени отца: Юлия была дочерью мужчины по имени Юлий. Система личных имен у римлян была крайне консервативна и ограничивалась очень узким набором. Но даже и в римскую систему имен проникали заимствования. Например, римские рабы часто носили греческие имена (вначале потому, что они могли быть реальными этническими греками, позже греческие имена им мог давать хозяин). Став вольноотпущенником, раб вместе с римским гражданством получал преномен и номен бывшего хозяина, а греческое имя становилось когноменом[89].