Бедные люди - Федор Достоевский

Ваш истинный друг Макар Девушкин.

Сентября 9-го.

Матушка, Варвара Алексеевна!

Пишу вам вне себя. Я весь взволнован страшным происшествием.Голова моя вертится кругом. Я чувствую, что все кругом меня вертится. Ах,родная моя, что я расскажу вам теперь! Вот мы и не предчувствовали этого. Нет,я не верю, чтобы я не предчувствовал; я все это предчувствовал. Все это заранееслышалось моему сердцу! Я даже намедни во сне что-то видел подобное.

Вот что случилось! Расскажу вам без слога, а так, как мне надушу господь положит. Пошел я сегодня в должность. Пришел, сижу, пишу. А нужновам знать, маточка, что я и вчера писал тоже. Ну, так вот, вчера подходит комне Тимофей Иванович и лично изволит наказывать, что – вот, дескать, бумаганужная, спешная. Перепишите, говорит, Макар Алексеевич, почище, поспешно итщательно: сегодня к подписанию идет. Заметить вам нужно, ангельчик, что вчерашнегодня я был сам не свой, ни на что и глядеть не хотелось; грусть, тоска такаянапала! На сердце холодно, на душе темно; в памяти все вы были, моя беднаяясочка. Ну, вот я принялся переписывать; переписал чисто, хорошо, только уж незнаю, как вам точнее сказать, сам ли нечистый меня попутал, или тайнымисудьбами какими определено было, или просто так должно было сделаться, – толькопропустил я целую строчку; смысл-то и вышел, господь его знает какой, просто,никакого не вышло. С бумагой-то вчера опоздали и подали ее на подписание егопревосходительству только сегодня. Я как ни в чем не бывало являюсь сегодня вобычный час и располагаюсь рядком с Емельяном Ивановичем. Нужно вам заметить,родная, что я с недавнего времени стал вдвое более прежнего совеститься и встыд приходить. Я в последнее время и не глядел ни на кого. Чуть стул заскрипиту кого-нибудь, так уж я и ни жив ни мертв. Вот точно так сегодня, приник,присмирел, ежом сижу, так что Ефим Акимович (такой задирала, какого и на светедо него не было) сказал во всеуслышание: что, дескать, вы, Макар Алексеевич,сидите таким у-у-у? да тут такую гримасу скорчил, что все, кто около него именя ни были, так и покатились со смеху, и уж, разумеется, на мой счет. Ипошли, и пошли! Я и уши прижал и глаза зажмурил, сижу себе, не пошевелюсь.Таков уж обычай мой; они этак скорей отстают. Вдруг слышу шум, беготня, суетня;слышу – не обманываются ли уши мои? зовут меня, требуют меня, зовут Девушкина.Задрожало у меня сердце в груди, и уж сам не знаю, чего я испугался; толькознаю то, что я так испугался, как никогда еще в жизни со мной не было. Я прироск стулу, – и как ни в чем не бывало, точно и не я. Но вот опять начали, ближе иближе. Вот уж над самым ухом моим: дескать, Девушкина! Девушкина! где Девушкин?Подымаю глаза: передо мною Евстафий Иванович; говорит: «Макар Алексеевич, к егопревосходительству, скорее! Беды вы с бумагой наделали!» Только это одно исказал, да довольно, не правда ли, маточка, довольно сказано было? Я помертвел,оледенел, чувств лишился, иду – ну, да уж просто ни жив ни мертв отправился.Ведут меня через одну комнату, через другую комнату, через третью комнату, вкабинет – предстал! Положительного отчета, об чем я тогда думал, я вам дать немогу. Вижу, стоят его превосходительство, вокруг него все они. Я, кажется, непоклонился; позабыл. Оторопел так, что и губы трясутся и ноги трясутся. Да ибыло отчего, маточка. Во-первых, совестно; я взглянул направо в зеркало, такпросто было отчего с ума сойти от того, что я там увидел. А во-вторых, я всегдаделал так, как будто бы меня и на свете не было. Так, что едва ли егопревосходительство были известны о существовании моем. Может быть, слышали,так, мельком, что есть у них в ведомстве Девушкин, но в кратчайшие сегосношения никогда не входили.

Начали гневно: «Как же это вы, сударь! Чего вы смотрите?нужная бумага, нужно к спеху, а вы ее портите. И как же вы это», – тут егопревосходительство обратились к Евстафию Ивановичу. Я только слышу, как до менязвуки слов долетают: «Нераденье! неосмотрительность! Вводите в неприятности!» Яраскрыл было рот для чего-то. Хотел было прощения просить да не мог, убежать –покуситься не смел, и тут… тут, маточка, такое случилось, что я и теперь едваперо держу от стыда. Моя пуговка – ну ее к бесу – пуговка, что висела у меня наниточке – вдруг сорвалась, отскочила, запрыгала (я, видно, задел ее нечаянно),зазвенела, покатилась и прямо, так-таки прямо, проклятая, к стопам егопревосходительства, и это посреди всеобщего молчания! Вот и все было моеоправдание, все извинение, весь ответ, все, что я собирался сказать егопревосходительству! Последствия были ужасны! Его превосходительство тотчасобратили внимание на фигуру мою и на мой костюм. Я вспомнил, что я видел взеркале: я бросился ловить пуговку! Нашла на меня дурь! Нагнулся, хочу взятьпуговку, – катается, вертится, не могу поймать, словом, и в отношении ловкостиотличился. Тут уж я чувствую, что и последние силы меня оставляют, что уж все,все потеряно! Вся репутация потеряна, весь человек пропал! А тут в обоих ушахни с того ни с сего и Тереза и Фальдони, и пошло перезванивать. Наконец поймалпуговку, приподнялся, вытянулся, да уж, коли дурак, так стоял бы себе смирно,руки по швам! Так нет же: начал пуговку к оторванным ниткам прилаживать, точнооттого она и пристанет; да еще улыбаюсь, да еще улыбаюсь. Егопревосходительство отвернулись сначала, потом опять на меня взглянули – слышу,говорят Евстафию Ивановичу: «Как же?.. посмотрите, в каком он виде!.. как он!..что он!..» Ах, родная моя, что уж тут – как он? Да что он? отличился! Слышу,Евстафий Иванович говорит: «Не замечен, ни в чем не замечен, поведенияпримерного, жалованья достаточно, по окладу…» – «Ну, облегчить его как-нибудь,– говорит его превосходительство. – Выдать ему вперед…» – «Да забрал, говорят,забрал, вот за столько-то времени вперед забрал. Обстоятельства, верно, такие,а поведения хорошего и не замечен, никогда не замечен». Я, ангельчик мой,горел, я в адском огне горел! Я умирал! «Ну, – говорят его превосходительствогромко, – переписать же вновь поскорее; Девушкин, подойдите сюда, перепишитеопять вновь без ошибки; да послушайте…» Тут его превосходительство обернулись кпрочим, роздали приказания разные, и все разошлись. Только что разошлись они,его превосходительство поспешно вынимают книжник[11] и из него сторублевую.«Вот, – говорят они, – чем могу, считайте, как хотите…» – да и всунул мне вруку. Я, ангел мой, вздрогнул, вся душа моя потряслась; не знаю, что было сомною; я было схватить их ручку хотел. А он-то весь покраснел, мой голубчик, да– вот уж тут ни на волосок от правды не отступаю, родная моя: взял мою рукунедостойную, да и потряс ее, так-таки взял да потряс, словно ровне своей,словно такому же, как сам, генералу. «Ступайте, говорит, чем могу… Ошибок неделайте, а теперь грех пополам».

Теперь, маточка, вот как я решил: вас и Федору прошу, и еслибы дети у меня были, то и им бы повелел, чтобы богу молились, то есть вот как:за родного отца не молились бы, а за его превосходительство каждодневно и вечнобы молились! Еще скажу, маточка, и это торжественно говорю – слушайте меня,маточка, хорошенько – клянусь, что как ни погибал я от скорби душевной в лютыедни нашего злополучия, глядя на вас, на ваши бедствия, и на себя, на унижениемое и мою неспособность, несмотря на все это, клянусь вам, что не так мне сторублей дороги, как то, что его превосходительство сами мне, соломе, пьянице,руку мою недостойную пожать изволили! Этим они меня самому себе возвратили.Этим поступком они мой дух воскресили, жизнь мне слаще навеки сделали, и ятвердо уверен, что я как ни грешен перед всевышним, но молитва о счастии иблагополучии его превосходительства дойдет до престола его!..