Вторжение - Генри Лайон Олди

приятель! Здоров, к службе годен.

Щенок склонил набок лобастую голову.

— Ночью в караул пойдем. Я ж обещал, помнишь?

Щенок насторожил уши. Подрос он, что ли?

За питомцем Гармаш зашел за пять минут до смены, когда уже стемнело.

— Ну что, пошли?

Щенок сел на подстилке.

— Пошли, говорю.

Щенок облизнулся.

— За мной!

Щенок моргнул.

— К ноге! — вспомнил Гармаш собачью команду.

Щенок смотрел на него с живым интересом.

Гармаш с досады хлопнул себя по бедру и собрался выматериться, но щенок поднялся на все четыре лапы и вперевалку заковылял к младшему сержанту.

— Вот, другое дело! Молодец, — расплылся в улыбке Гармаш.

Он еще раз хлопнул себя по бедру, и щенок последовал за ним. С каждым шагом питомец двигался всё уверенней и ловчее: не отставал ни на шаг, но и вперед не забегал, словно с рождения был приучен выполнять команду «рядом».

* * *

— А, Гармаш! Гармату[1] принес?

Шутку про гармату Сашка Бузий не уставал повторять еще с учебки.

— В заднем кармане лежит. Раскладная. Гляди, я сегодня с напарником.

Гармаш указал на щенка.

— Круто! Вы в четыре глаза кацапа за километр углядите! Я в тепляк новую батарею вставил, до утра хватит. А в «перископе» и так полная.

— Плюс, пост принял.

— Плюс, пост сдал. Все, пошел массу давить.

— Располагайся, — велел Гармаш питомцу. — Гляди, для тебя и место есть.

НП был рассчитан на двоих: наблюдатель и стрелок-наблюдатель. Лежачее место стрелка, застеленное потертым карематом, пустовало. Гармаш похлопал ладонью по каремату, и понятливый щенок легко запрыгнул в ячейку. Повозился, устраиваясь — и замер, уставившись в смотровую щель.

— Молодца! Туда и смотри. Они там, пидоры, которые на тебя фосфор скинули. Увидишь — маякни.

Гармаш проверил настройки и батарею тепловизора. Установил на штатив, прильнул к окулярам. Тепляк волонтеры подогнали что надо — бинокулярный Pulsar со всеми потрохами и запасными батареями. Вроде, чисто, никто не лезет. Но расслабляться нельзя: были случаи у соседей…

— Надо тебя назвать как-то, — не отрываясь от окуляров, он протянул руку, нашарил спину щенка, погладил. Ладонь скользила по густой и жесткой шерсти. Вряд ли он что-то чувствует, решил Гармаш. Как человек в зимних одёжках и шубе сверху.

— Неправильно без имени, — он хотел сказать «без клички», но язык не повернулся. — Как думаешь?

Щенок навострил чуткие локаторы ушей. Гармаш еще раз погладил питомца. Под шерстью ощущались тугие бугры мускулов. Вот бы нам так, а? Спишь в блиндаже, а мышца растет, как в качалке.

— Может, Питомец? Будешь Питомцем, а?

Тело Питомца напряглось. Мускулы сделались каменными, шерсть на загривке вздыбилась, больно уколов ладонь Гармаша. В утробе щенка родилось низкое ворчание, словно там завелся мощный мотор, быстро набирая обороты.

Тревога передалась Гармашу, как ток по силовому кабелю.

Схватив Питомца в охапку, он упал на земляной пол, прикрыв щенка собой. И еще в падении услышал звук выхода, отчетливо раздавшийся в ночной тишине.

Еще один. И еще.

— Все в укрытия! — заорал Гармаш в рацию. — Минометный обстрел!

Рвануло метрах в четырех перед НП. В смотровую щель влетели, посыпались на младшего сержанта комья земли и какие-то обломки. Хорошо хоть, не осколки мины. В свете вспышки второго, нет, третьего разрыва Гармаш увидел огрызок штатива. С обломками все стало ясно.

Гаплык тепловизору.

Щенок под Гармашем беспокойно заворочался.

— Вот така фигня, малята, — сказал ему Гармаш. — Спасибо, что предупредил. С меня причитается. Каша, небось, надоела? Мяса хочешь? Свежатинки?

Щенок извернулся и лизнул Гармаша в щеку. Язык у него был мокрый, шершавый, холодный. Младший сержант помнил, что холодным у собаки должен быть нос, а насчет языка — кто его знает?

Вражеские минометы продолжали работать. Нет, не зря лейтенант заставлял взвод окапываться: бойцы сидели в добротных блиндажах, каждый в четыре-пять накатов — такой разве что гаубичным снарядом пробьешь, и то не всяким.

Тепляк накрылся, оставался «перископ» — инфракрасная камера на телескопическом штативе с подсоединенным к ней планшетом. Так можно было вести наблюдение, не выглядывая в смотровую щель.

— Лежи здесь, — Гармаш хлопнул по плотно утрамбованному полу. — Лежать, понял?

Щенок, как ни странно, понял. Гармаш включил камеру, выдвинул штатив, отрегулировал высоту и уселся на пол, пристроив планшет на коленях. Вращая камеру поворотным рычажком у основания штатива — взводный умелец Тоха «Шуруп» смастерил — он принялся осматривать нейтральную полосу.

Ага, клякса. Белая. Вторая, третья…

На бедро легли тяжелые мягкие лапы.

— Видишь, приятель? Вот и пидоры. Крадутся, пока обстрел.

Он щелкнул кнопкой рации:

— Башня, Башня, это Маяк. Как слышите? Прием.

— Маяк, это Башня. Слышу вас. На связи Дикарь. Прием.

— На связи Стриж. К нам ползут.

«Стриж» был позывным Гармаша.

— На одиннадцать от вас, дистанция триста. Как понял? Прием.

— Стриж, вас понял. Проверяю.

И через полминуты:

— Плюс-плюс! Вижу кацапов. Работаем.

Рвануло еще три раза, и обстрел закончился: враг опасался накрыть свою ДРГ. Гармаш поводил камерой: больше ничего подозрительного. Поймал в «перископ» ползущих москалей и увидел, как первый дернулся и замер. Так, и второй лежит. Остальные спешно ползли назад. Еще двое не доползли: остались лежать на нейтральной полосе.

— С боевым крещением, Питомец! С меня мясо, я помню.

* * *

Слово Гармаш сдержал: правдами и неправдами выпросил у кашевара кость с остатками мяса. От подарка Питомец пришел в восторг, распушил шерсть, сделавшись вдвое больше (разве собаки так умеют?!), и исполнил ритуальный танец, вертясь юлой по всему блиндажу. Облизал благодетеля с ног до головы («Уймись! Хватит!»). После чего с энтузиазмом приступил к трапезе.

Это не каша, ясно читалось на довольной морде. Нет, это точно не каша!

Кость щенок обглодал до девственной белизны и припрятал в углу. Регулярно вытаскивал добычу из схрона и грыз — нет, не грыз, а увлеченно облизывал часами.

— Какой он Питомец! Натуральный Лизун! — заявил Тоха-Шуруп, сосед Гармаша по блиндажу. — Давай, меняй ему кличку!

— Иди ты! — обиделся Гармаш.

Шуруп и пошел. В караул заступать.

После ночи в карауле щенок начал понемногу выбираться из блиндажа. В солнечные дни прятался, а когда небо затягивало тучами, шастал по окопам, обследовал территорию, заглядывал в другие блиндажи.

Гладить себя не давал: скалился, рычал. Опытным путем родился ритуал: надо было приобнять побратима за плечи, на глазах Питомца пожать ему руку и уведомить: «Свои, понял? Можно!». Тогда побратим переходил в разряд «своих», кому щенок доверял.

К сожалению, зараза-Шуруп растрепал про любимое занятие Питомца. Теперь пол-взвода звало Питомца Лизуном. Новую кличку Питомец игнорировал; впрочем, он и на «Питомца» отзывался через раз.

При обстрелах Питомец без паники прятался в блиндаж. Когда дошло до стрелкового боя, щенок засел в окопе рядом с Гармашем. Грозно рычал и все порывался рвануть в контратаку.

— Сидеть, Питомец! Место!

Собачьи команды щенок пропустил мимо ушей.

— Нельзя! Подстрелят, дурашка…

Подстрелят? Щенок внял, передумал соваться под пули.

— Разведка боем, — хмуро сообщил лейтенант, когда атака захлебнулась. — Огневые точки вскрывают, ищут слабое место.

С неделю держалось относительное затишье. Погода испортилась, небо затянуло серой маскировочной сетью. Накрапывал дождь: мелкий, противный. Питомец пользовался затишьем вовсю. Окончательно освоившись на позициях, он начал совершать вылазки по окрестностям. Его видели на нейтральной полосе,