Биологический материал - Нинни Хольмквист

После инцидента со смертельным лекарственным препаратом нам с Эльсой в первый и последний раз представилась возможность участвовать в исследовании вместе. Это был психологический эксперимент, с помощью которого требовалось выяснить, существует ли природный, генетически заложенный родительский инстинкт, и если да, то одинаков ли он у мужчин и у женщин. «Ненужные» прекрасно подходили для этого эксперимента, поскольку ни у кого из нас не было опыта рождения или воспитания ребенка.

Первые дни мы сидели в специальных аппаратах, сканирующих мозг, которые измеряли наши реакции, пока на нас опробовали разные вещи, имеющие отношение к детям. Сначала нам показывали фотографии детей разного возраста, потом включали записи с детским смехом, звоном погремушек, плачем младенцев. Затем к носу подносили губки с искусственно созданными запахами каши, детского талька, грязных пеленок и отрыжки. Дальше шли картинки, сопровождавшиеся запахами и звуками, представляющие собой различные угрозы: раскаленную плиту, пожар, дым, бассейн, крутые лестницы, ос, рычащих собак, острые предметы, оружие, ядовитые вещества, неприятных мужчин, предлагающих детям конфеты, детское порно и тому подобное.

Нам пришлось заполнять бесчисленные анкеты и разыгрывать разные сценки. Нас разбивали на группы, чтобы обсуждать различные проблемы. Это продолжалось две недели, но самый настоящий шок мы испытали в предпоследний день, когда вошли в лабораторию № 2, где проходил эксперимент, и обнаружили там целую кучу самых настоящих детей. Их было штук двадцать, самых разных возрастов: от восемнадцати месяцев до шести лет, — и мы должны были играть с ними, разговаривать с ними, кормить их, менять им пеленки и переодевать.

Мы с Эльсой несколько часов играли с четырехлетней девочкой и полуторагодовалым мальчиком. Построили домик из стола, подушек и покрывала и там организовали прием с тортом для кукол, но потом на нас напали террористы, которые всех поубивали. Затем девочке пришла в голову идея, что мы были только ранены, поэтому пришлось поиграть в больницу, где нам наложили пластыри и повязки, и мы снова продолжили игру в куклы. Но тут нам понадобилось прерваться, потому что мальчику вдруг срочно захотелось в туалет. До туалета мы добежать не успели, и нам пришлось переодеть его из красных штанишек, которые ему так нравились, в зеленые, которые он терпеть не мог. Ребенок начал вопить — и вопил, пока Эльсе не пришло в голову, что это же военные брюки и что как раз пора снова играть в войнушку, и мальчик, которого звали Улав, мигом успокоился. Девочку звали Кристина, и я просто в нее влюбилась.

На следующий день нас развели по маленьким комнаткам, где по одному расспрашивали о том, что мы чувствовали, оказавшись наедине детьми. В комнатке были только стол, два стула, записывающее устройство и телевизор с проигрывателем. Меня интервьюировала женщина одного со мной возраста, полноватая, со спокойным, уверенным взглядом. В другой ситуации она бы мне понравилась, но не в это утро.

Весь прошлый вечер и всю ночь меня не отпускала ноющая боль в груди и в животе, которую я обычно испытывала, когда думала о Джоке. Борясь со слезами, я отвернулась от Юханнеса в постели, но он, разумеется, понял, что что-то не так, и безуспешно пытался меня утешить. Я не хотела говорить об этом, но у всех врачей был доступ к нашим медицинским картам, и эта женщина знала, что в юности я сделала аборт. Поэтому у нее хватило совести спросить, как я отношусь к детям, принимая во внимание тот факт, что я сделала аборт. Я отказалась отвечать, и тогда она включила проигрыватель:

— Посмотрите на это, Доррит!

На экране появилась зеленая картинка, словно снятая подводной камерой. Я уже ожидала увидеть рыб, морские звезды, водоросли и кораллы и, наверно, водолаза с кислородной трубкой, но через пару секунд поняла, что это не морское дно и не аквариум, а комната, зеленая спальня с зелеными людьми в зеленой двуспальной постели, заснятая на специальную камеру. Сначала они лежали тихо, один на спине, другой — на боку, потом раздались всхлипывания и за ними шепот: «Доррит?.. Любимая, что случилось?»

И я увидела, как Юханнес насильно заставил меня повернуться к нему и как мои всхлипы перешли в слова и предложения, сперва неразборчивые и отрывистые, потом вполне различимые. Я была поражена качеством звукозаписи.

Женщина нажала на паузу, повернулась и внимательно посмотрела на меня. Мы сидели молча. Она — с руками, сложенными на коленях, и взглядом, направленным прямо на меня, я — застыв как труп. Я сидела так долго, что все внутри меня словно опустело, мне стало абсолютно все равно, и когда меня спросили, я механически начала пересказывать все события вчерашнего дня, все мои мысли и чувства…

Время шло. Время летело. Дни пролетали, как шарики, надутые часами перед компьютером под картиной Майкен, часами, проведенными в экспериментах и исследованиях, часами на прогулках, в спортивном зале, в бассейне, в кабинете психолога, в маникюрном кабинете, на массажном столе и в сауне. Вечера были заняты кино, библиотекой, ужинами, разговорами. Ночи пролетали незаметно, заполненные занятиями любовью, шепотом, поцелуями и снами. Дни и ночи превращались в недели, недели — в месяцы. В конце каждого месяца появлялись пять, шесть или семь новых жильцов, и снова был праздник с танцами и развлекательной программой. Каждый месяц сколько-то жильцов уходили, чтобы больше никогда не вернуться. Среди них все чаще попадались мои знакомые. Но я не могу вспомнить, когда точно они уходили из моей жизни. Не потому, что я все забываю, нет, но человеческой памяти свойственна избирательность, к тому же при обычных обстоятельствах она опирается на времена года: мы запоминаем, когда, в какое время года случилось то или иное событие. Я помню, например, что мой отец умер и был похоронен осенью, потому что клены на кладбище были красно-оранжевыми, на улице было свежо и прохладно, а небо было ярко-голубым и без единого облачка. А моя мама умерла через год в начале лета, когда рапс только зацветает, а школьники уходят на каникулы. Я помню, что Нильс впервые пришел ко мне в гости ранней весной, потому что я показывала ему подснежники, и я помню, что он не хотел верить, что это и в самом деле подснежники, так как почему-то думал, что их истребили; и мне пришлось пойти в дом за книгой по ботанике, чтобы доказать ему это. Я въехала в мой новый дом поздней осенью, когда поля опустели и тяжелые комья глины застыли в предвкушении первого снега. В ту же зиму у меня появился Джок. Я помню, как убирала снег с ветрового стекла и расчищала дорожку к машине, прежде чем поехать за ним в собачий приют. Но когда я вспоминаю мое пребывание в Резервном банке, памяти не на что опереться, потому что здесь нет времен года. В отделении есть только дни и ночи. Единственное, что здесь меняется, это свет и тьма. В нашем зимнем саду все всегда цветет, но ничто не вянет, не сохнет и не умирает. В нашем зимнем саду никогда нет зимы.

Однажды после ланча я совершала свою обычную прогулку по саду и оказалась в цитрусовой роще. Я бродила между деревьев, словно, сошедших с полотен импрессионистов, и думала о Майкен и Джоке: о Майкен — потому что она обожала импрессионистов; о Джоке — потому что ему понравилось бы поднимать в воздух облачка белых лепестков. Я подняла глаза вверх и смотрела, как они, словно белые снежинки в безветренный день, медленно кружились в воздухе и падали мне на волосы, на лоб, на брови, на ресницы, на губы… Я стряхнула лепестки и оглянулась по сторонам. Я была не одна. Мужчина в круглых очках и униформе сотрудника стоял в отдалении и наблюдал за мной. Поттер.