Воспоминания выжившей - Дорис Лессинг

— Дак они с Морин на рынок двинули, — шмыгнув носом, сообщил второй повар, усердно шуруя в котле.

— И ничего не передал?

— Сказал, передать, что, мол, нашими бошками надо б заняться.

— Гм… Надо же… — буркнула Эмили себе под нос, но тут же, даже обрадованная переменой темы, приказала: — Скажи всем, чтобы собрались в зале.

И мы направились в огород — бывший сад. Очень, надо сказать, неплохой огород. Продуманно организованный, распланированный, ухоженный. Картофель, лук разных сортов, капуста белокочанная, репа… И ни травинки лишней, никаких сорняков. В огороде копошились дети. Увидев Эмили, ребятишки зашевелились энергичнее.

Неожиданно она воскликнула:

— Что ты делаешь? Шпинат не трогай, я же сказала, оставить его еще на неделю!

За спиной Эмили дитя лет семи состроило рожицу — совершенно обычная реакция члена любой иерархической группы на любое указание начальства, продуманное или спонтанное, верное или неверное. Но Эмили уловила гримасу, вспыхнула, голос ее смягчился.

— Разве ты сам не видишь? Ведь листики еще крохотулечные.

— Я ему покажу, — быстро вмешалась Джун.

— Да ладно, — слабо махнув рукой, увяла Эмили.

Прежде чем мы покинули огород, она еще не раз пускалась в объяснения. Так, например, заметила, что золу сыплют слишком близко к растению.

— Посмотри, посмотри, — втолковывала она крохе-негритянке, недоуменно воззрившейся на начальницу, не понимая, как кому-то могла не понравиться с таким усердием выполненная ею работа. — Нельзя сыпать на стебель, нужно вокруг, колечком, вот так… — Эмили опустилась на колени возле грядки, схватила пластиковый пакет и принялась выдавливать из него пепел. У нее и вправду получалось отлично. Негритяночка обреченно вздохнула и подняла глаза на стоявшую рядом Джун. Та обняла ее за плечи. Эмили обернулась на эту парочку, увидела защитную позу: двое объединились, защищаясь от гнева босса. Эмили покраснела.

— Извини, если обидела, я не хотела.

Пара расцепилась и вновь скрепила объятия — на этот раз на Эмили, утешая ее, успокаивая. Так они все втроем и направились через огород к дому. Я поплелась следом.

Перед задней дверью дома троица расцепилась. Эмили вошла первой, за ней негритянка. Джун отстала, поравнялась со мной. Она улыбнулась мне, похоже, впервые меня приметив. Робкая улыбка Джун казалась иллюстрацией ее биографии. В то же время взгляд девочки предупреждал меня, что никакого осуждения Эмили с моей стороны она не потерпит.

В зале — он же и столовая — на столах стояли тазы и ведра с водой, распространявшей сильный травяной аромат, лежали расчески и ветошь. У столов собрались ребятишки. Предполагалось, что старшие должны вычесывать младших. Эмили присоединилась к старшим.

Взгляд ее упал на меня. Вспомнив о моем существовании, она спросила:

— Пообедаешь с нами? — Видно было, что ей этого не хочется.

Не успела я, отказавшись, выйти, как услышала беспокойный вопрос Эмили:

— Джеральд сказал, когда вернется? Может, Морин говорила? Ведь надо же знать, как долго его не будет…

Вернувшись домой, я увидела в окно Джеральда. Рядом с ним девушка, должно быть, Морин. Вокруг дети, причем не только из его коммуны. Похоже, что он считал, что, болтаясь по окрестностям, выполняет важную функцию. Сбор информации — а кто этим не занимался? Поиск новых членов коммуны — но его и так донимают желающие. Демонстрация присутствия, выставление себя напоказ… Что-то вроде вылазки первобытного охотника, женщины которого в это время занимаются хозяйством в родной пещере. Так текли мои мысли, пока я с Хуго стояла у окна, следила за молодым человеком разбойничьего вида, красующимся среди небольшой толпы, ловящим вызывающие взгляды девушек и трусливые, украдкой — девочек, жаждущих перекинуться с ним словечком… Старые мысли, древние социальные матрицы. Никуда от них не деться. Так же, как старые модели оживают снова и снова, пренебрегая возможностями, предоставляемыми временем, пренебрегая экспериментами, возвращаются на круги своя и мысли. В голове отдавался напряженный голос Эмили: «Где Джеральд? Он сказал, что будет здесь…» Она вычесывала вшей из голов младших членов общины, а Джеральд в это время… Ну, о Джеральде никак не скажешь, что он лентяй, инертный, бездеятельный. Чем бы парень ни занимался в это время, он мог одновременно обдумывать очередной рейд с целью добыть припасы.

Потом он исчез с улицы, с ним исчезла Морин, рассосалась и толпа. Вскоре вернулась Эмили, уставшая и не пытавшаяся скрыть усталости. Она опустилась на пол рядом со зверем, а я принялась готовить ужин. Я накрыла на стол, и мы поужинали. Потом я убрала и вымыла посуду, а Эмили вернулась к прерванному на ужин отдыху. Казалось, она водила меня туда, чтобы показать, какая она занятая, как она устает и может с полным правом отдыхать в моем присутствии, позволяя себя обслуживать. Покончив с посудой, я приготовила нам по чашке чаю. Чай пили молча, в комнате, Эмили сидела рядом с Хуго, а я переводила взгляд с этой колоритной парочки на стену.

Снаружи — красочный закат, многоголосый шум улицы. Внутри — мягкий, приглушенный свет, тишина, нарушаемая утробным урчанием лижущего руку Эмили зверя да чуть слышным, едва угадываемым, почти детским плачем, изредка оживляемым всхлипыванием и презрительным фырканьем. Эмили, конечно, не хотелось, чтобы кто-то заметил, что она плачет, однако она не настолько меня принимала в расчет, чтобы, скажем, скрыться в свою комнату.

Стена открылась. За ней — небо невообразимой, неестественной синевы, ясное и холодное, от горизонта до горизонта, сплошная синь и ничего цепляющего взгляд, толкающего на размышления, никаких цветовых или световых нюансов. Высятся руины стен, жестких и колючих, как битый фарфор, сияющих белизной на фоне синевы. Неподатливый, угрожающий мир.

Эмили. Чем-то занята, над чем-то склонилась, в чем-то голубом, как будто детском, с оборочками, волочет за собою метлу из прутиков, словно бы сметает в кучи опавшие листья, множество опавших листьев с пожухлой травы вокруг разрушенного дома. Она метет, а листья не слушаются, рассыпаются, разлетаются. Она принимается за дело всерьез, трудится изо всех сил, метла вздымает желто-бурые вихри из листьев. Она выметала листья из комнат дома. Одна комната, другая, третья. Но снаружи листья покрывают весь мир, они слетают наземь быстрее, чем снежинки в пургу; листья погребают все под собой, душат, губят. Эмили бежит в лишенный перекрытий дом, в отчаянии ищет, не сохранился ли где кусочек крыши, под которым можно было бы спрятаться от низвергающейся массы мертвой материи. Меня она не замечает, взгляд ее протыкает меня насквозь, перерезает пополам, скользит дальше. Она видит лишь стены, похожие на громадные зубы ископаемого хищника, угрожающие, от которых тщетно ждать защиты. Вздохнув, девочка привалилась к стене, оперлась на метлу, вслушалась в беспрерывный шорох листьев, сыплющихся на нее и на весь мир. Торжество распада. Исчезла ее хрупкая фигурка, похожая на статуэтку для небольшого комодика или стенной полочки, исчезло яркое пятнышко из мира детской комнаты, смежной с родительской спальней, за толстыми шторами которой таился неизвестный мир влажного жаркого лета, знойного сухого сирокко или морозной снежной бури.