Три твоих имени - Дина Сабитова

— Не ходи туда, Коля, — сказала она. — А то к нам телевидение приехало. Смотри, заснимут тебя в телевизоре, и придется тебе все время у них сниматься.

— А когда же мне? Я занят! — важно сказал Коля.

— Вот именно, — погладила его по плечу Вера Петровна. — Сиди тут, на скамеечке, если хочешь, а внутрь не лезь.

Был март, и Коля мог замерзнуть на скамеечке, но раз ему велели сидеть — он и сидел послушно.

А к нам в самом деле приехало телевидение.

Оно приехало снимать одного из детей, чтоб показать всей стране. Может быть, кто-то захочет взять этого ребенка себе.

Сначала журналистка с телевидения приехала к нам без всяких камер. Она пришла к директору и спросила — кого из детей можно было бы снять в их передаче.

А директор ответила:

— Идите в любую группу, выбирайте любого ребенка. Я не стану вам никого называть.

И журналистка Света пошла в нашу группу. И там ей понравилась Татьяна Игнатова.

— Понимаете, — объясняла она Вере Петровне, — понимаете, маленьких ведь и так берут. А мы покажем в своей передаче взрослого ребенка. Вот — десятилетнего. Вдруг найдется кто-то и возьмет себе большого ребенка?

— Я понимаю, — кивала Вера Петровна.

Татьянка — она у нас красивая. Волосы у нее русые, глаза карие, румянец во всю щеку. И ростом она как фотомодель — почти с меня. Правда, это не только потому, что она высокая, но и потому, что у меня роста не хватает. Никто не верит, что я уже в седьмом классе.

В общем, выбрали ее.

Ну и хорошо, что не меня.

Не хочу я больше никакой семьи. Тем более, я и не красивая. Как меня по телевизору показывать? Я, во-первых, рыжая, а во-вторых, глаза у меня разные. И уши еще.

А через несколько дней приехало телевидение. Они протянули везде какие-то провода, поставили камеру на такую специальную трехногую подставку и начали все снимать. Комнату, где Татьянка живет, нашу столовую, потом Татьянка должна была рассказывать о себе, и Вера Петровна тоже должна была что-то сказать. Про то, какая Татьянка добрая и хорошая, какая из нее дочка получится.

Из меня бы тоже хорошая дочка получилась, думала я, да не надо уже мне никакой семьи.

Снимали долго. Наши все толпились в коридорах, всем было интересно посмотреть, как снимается передача. Оператор все время шикал на них, а потом вообще прогнал на лестницу, чтоб они не мешали снимать интервью.

А я надела куртку и вышла на улицу.

На скамейке неподалеку от крыльца сидел важный и вечно веселый Коля и махал в воздухе своей сумкой.

Я села рядом с ним.

— О, золотая пришла, — обрадовался Коля.

— Привет, Коля, — сказала я.

— Телевизор приехал к вам? — спросил Коля.

— Угу, — сказала я. — Снимают Танюшку.

И Коля вдруг заволновался:

— А почему не тебя, почему не тебя, почему?

— Да ты что, Коля. Танюшка — она маленькая и красивая. Ей семью найдут. Маму.

— Золотая тоже маленькая и красивая! Самая лучшая! Тоже маму, тоже маму! — встревоженно залопотал Коля. — Мама — хорошо. У Коли есть мама, мама — хорошо! Мама суп варит, Коля суп ест! Иди, иди!

Коля вдруг начал толкать меня назад в корпус.

— Иди, тоже пусть найдут маму! Иди!

И я пошла.

Сама не знаю, почему.

Наверное, потому, что даже у дурачка Коли есть мама, которая варит ему суп, а у меня — нет.

Я шла по лестнице на второй этаж и неожиданно подумала «а вдруг», хотя еще минуту назад твердо верила — не надо мне никакой семьи.

Я шла и думала: мне четырнадцать лет. Сейчас, сегодня, здесь сидят люди, которые могут что-то сделать. Я думала: это последний шанс.

Потому что хотя все наши хорохорятся и делают вид, что очень самостоятельные, никому особенно не нравится жить в детском доме. Все хотят жить в обычной квартире, чтоб были родители, ну, какие-нибудь не злые. Хотят быть единственным ребенком, чтоб всё покупали и везде возили.

А мне все равно. Я могу в любую семью. Пусть будут младшие братики или сестры.

У меня ведь была сестра, Гелька. Это было очень давно, в другой жизни. Гельку отправили в дошкольный детдом, и теперь я даже не знаю, где она. Наверное, я не узнаю ее, если вдруг увижу. Я даже не очень хорошо помню ее лицо.

Словом, я подошла к первой же телевизионной девушке, которая попалась мне на пути (а попалась мне как раз Света), и сказала:

— А меня Маргарита зовут. Хотите, я покажу вам, какие я умею макраме делать? Заходите ко мне в комнату в гости.

Света, кажется, очень растерялась и от растерянности пошла со мной. И я ей все показала — и вышивки свои, и макраме. И тетрадки по литературе. И грамоту, ту грамоту, которую мне дали в четвертом классе, когда мы пели про весну.

Я показала ей даже бабушкину кружевную дорожку.

— А почему она немного гарью пахнет? — спросила Света.

Надо же. Я уже не замечаю запаха гари, мне кажется, за столько лет он выветрился.

Пришлось рассказать, почему такой запах.

И, когда я закончила рассказ, Света вдруг спросила:

— А сколько тебе лет, Маргарита?

— Четырнадцать.

Света замолчала. Она молчала, смотрела на меня и о чем-то думала.

Надо было, наверное, попросить ее снять меня в телепередаче тоже. Но я не стала просить. Не стала говорить, что я не могу больше тут жить. Что я хочу куда-нибудь домой. Что толку говорить — если я ей понравилась, сама догадается.

Передачу про меня сделали через две недели. В ней говорили, что, конечно, я уже почти взрослый человек, но в жизни, мол, всегда есть чудо. Вдруг оно случится именно с Маргаритой Новак?

И я стала ждать чуда.

— А вы знаете, что на свете были дикари, которые боялись, когда европейцы их фотографировали? — говорит Александра Евгеньевна. — Эти наивные люди думали, что фотография украдет их душу.

Я плохо получаюсь на фотографиях. Мне не нравится, какая я — нос торчит. Раньше еще торчали уши, но теперь я отрастила волосы, и они все закрывают.

Какая уж тут душа. Мне кажется, в жизни я некрасивая, но все же лучше, чем на фотографиях.

Девчонки бегают из комнаты в комнату, делятся своими тенями и помадами. Всем хочется быть симпатичнее.

Александра Евгеньевна сначала неодобрительно качает головой, а потом, переглянувшись с Верой Петровной, берет дело в свои руки.

— Если вас не остановить, вы раскраситесь, как те самые дикари, — ворчит она.