Третий роман писателя Абрикосова - Денис Драгунский

Потому что все это – кино, и слишком дорого пришлось платить за билет! – яростно думала Лариса, гоня машину по черному шоссе. Дешевое кино, обман, приманка для бедных начитанных девочек, которые только в кино видели холл с лестницей на второй этаж и жизнь за это отдать готовы. Жизнь готовы прожить среди надутых злобных вдов и никчемных бездарных сирот!

Встречный автобус ослепил Ларису, она резко взяла вправо, чудом проскочила мимо стоявшего без огней грузовика, перевела дыхание и дальше ехала уже тише, ни о чем особенном не думая. Так, мелочи – Катькина музыкальная школа, заклеить колесо, завтра пораньше встать, чтоб успеть на бензоколонку, потому что там очень неудобная утренняя пересменка, то ли с полвосьмого до полдевятого, то ли как-то по-другому, никак не получается запомнить точно…

Но, подъезжая к Москве, видя ее далекое нежное зарево над горизонтом, Лариса печально поняла, что наше прекрасное время тоже пройдет, пройдет наше веселое, чистое и смелое время, и останутся от него только вдовы и сироты. Да, одни только вдовы и сироты.

Старик умирал долго, но без особых страданий и болезней – просто умирал. Сердце уже работало плохо, и почки тоже, и он то резко худел, а то, наоборот, весь отекал, и левый глаз заволакивало и мигало в нем красной ниточкой, но голова все равно была ясная.

За стариком ухаживали внук и внучка, потому что жена старика давно умерла, и единственный сын тоже умер, и сноха – то есть жена сына – тоже умерла, остались только внуки, вот они и дежурили подле него. Ну, дежурили – это уж сильно сказано. Так, пыль вытереть, разобраться с бельем, принести газеты, сообразить насчет обеда. Внук приносил обеды в судках, а внучка готовила прямо тут. Вот и все дежурство. Старик, слава богу, до отхожих мест сам добирался, и даже в ванне купался; представьте себе, сам, так что не слишком-то он обременял своих ближних. Вполне могли бы и не каждый день к нему ходить. Даже через день – и то многовато. Раза два в неделю – и больше не надо. Так, проведать, жив ли еще. А если приезжают каждый день – это их дело. Он не неволит каждый день приезжать, но и не гонит, разумеется. Интересно, что ни муж внучки, ни жена внука не приходили. Ну и черт с ними, очень надо! Но при этом непременно сообщалось, что они неважно себя чувствуют. Старик хмыкал и неодобрительно спрашивал, сколько ж этим болящим гражданам лет, что они такие хворые. Старик не то что бы гордился своим здоровьем, а скорее презирал окружающих за их слабосилие и чахлость. Он брезгливо глядел на лысеющего внука, курящего, с тяжелым, нездоровым кашлем. Бросал бы курить, раз такой дохлый, ей-богу, раздраженно думал старик. Сам он теперь уже почти не курил, так, одну папироску в неделю, три затяжки под чашечку кофе – кофе он теперь тоже пил раз в неделю, не чаще. А вообще-то он курил с семнадцати лет, крепкие папиросы, по пачке в день высаживал, и хоть бы что, грудь бочкой и в легких – хо! Сквозняк! Ни разу не кашлял, не то что этот задохлик. И внучка не лучше, тоже сутулая, курящая, кашлючая, кожа серая, под глазами круги. Она иногда приходила с детьми, трое детей у нее было, два мальчика и девочка, и старик с неудовольствием смотрел на правнуков, как они стараются не шуметь за стеклянной дверью. Он не мог запомнить, как их зовут. Какие-то одинаковые имена – Лёсик? Тосик? Стасик? – и тоже все бледные, малокровные. Внучка все время разговаривала по телефону насчет детских врачей. Бесконечные консультации, институты, кафедры… Все им не так! – мысленно возмущался старик. Простой доктор не годится, подавай консультанта, профессора, господи, и это с пяти лет, что ж эти детки потом делать будут, когда вырастут? У академиков лечиться? Старик вспоминал, что впервые обратился к доктору лет в пятьдесят, и очень гордился собой. И с тоской думал, что внук может умереть раньше него, и ему придется вставать, советоваться с врачом, вызывать медсестру, долго одеваться, заказывать такси, ехать за цветами и все такое… Вспомнилось, как он хоронил сына. Врач не велел ехать на похороны, не велел расстраиваться. Бред какой-то! Ну пусть он с сыном последние годы почти не видался, так, только по праздникам, и большой радости эти встречи не приносили – ну и что? Не вмешивайтесь! И все расступились, а он стоял у гроба, смотрел и удивлялся, что этот мертвый пожилой человек, с тяжелыми, оползающими к шее складками вокруг плоского рта, – что это и есть его сын. Надо было, конечно заплакать, но не с кем было плакать, жену он давно схоронил, и поэтому старик так и простоял всю панихиду, темнея лицом и сильно опираясь на палку, на тяжелую трость с пузырчатым роговым набалдашником, А рядом, слева и чуть сзади, стояла медсестричка, тревожно вглядываясь в него и держа наготове клеенчатый чемоданчик, а в дверях стоял шофер и еще один человек, по имени Аркадий Павлович, широкоплечий и вежливый.

Уже лет двадцать старику не полагался ни шофер, ни тем более Аркадий Павлович, поскольку то, чем старик занимался, уже лет двадцать перестало быть предметом особой государственной заботы и охраны. Но медсестру старик мог вызвать в любой день и час, и хорошего врача тоже. Уже спасибо…

Трость стояла, прислоненная к подоконнику рядом с письменным столом, а сам старик лежал на диване, в ежедневно свежей светлой сорочке и мягких фланелевых браках, прикрытый легким шерстяным пледом. Он высовывал из-под пледа свои большие ноги в теплых носках, тихо шевелил пальцами и благодарил судьбу, что так хорошо умирает. Во-первых, в глубокой старости. Во-вторых, в здравом уме и твердой памяти. И главное, как ни смешно звучит – умирает здоровым человеком. Просто все уже, износился, а так – совершенно здоров, и за это особое спасибо судьбе, что нет беспомощности, болей, стонов, подкладного судна и прочей мерзости. Просто – пора. Старик даже знал, как это будет: в один прекрасный день – может, нынче вечером, а может, через год – он просто ахнет, вздрогнет, и все. И испустит дух, как говорили в старину. Хорошая смерть, но старик немножко устал ее дожидаться.

Он стал капризничать. Он усаживал внука или внучку в кресло подле своего дивана и обиженно говорил, что подзадержался на этом свете и что ему самому такое положение, правду сказать, надоело. И вообще он сознает себя гостем на земле. Он гость в этой юдоли скорбей и что-то загостился, Домой, домой, к лучшей половине человечества! Старик вспомнил знаменитую могильную надпись – «Я дома, а ты в гостях» – и пожелал, чтоб у него надгробие было именно с такой вот надписью. Кроме того, он решил взять на себя все неизбежно предстоящие погребальные заботы. Он знал, что его должны хоронить официально, за счет соответствующих ведомств, но он знал также, как это на деле бывает. Он сам не раз бывал председателем комиссий по похоронам разных полусредних деятелей. Да, да, именно полусредних – старик точно знал свою ступеньку на всеобщей лестнице. Только счета оплачивали, а так все сваливали на родню, а сами являлись постоять в почетном карауле. А там уж у кого какая родня… Глядя на внука, старик прямо наяву видел, как тот сутуло лезет к окошечку похоронного бюро, как запинается, подбирая слова, как его шлют куда подальше, как он все делает неумело, нелепо, не так, при этом потея от стыда и страха, – и старику прямо тошно делалось. Поэтому старик сам все организовал и оформил, включая оплату автобуса. Нужен был отдельный памятник – не подтюкивать же его имя на памятнике жены, или сына со снохой – еще глупее. Небольшой, но отдельный, с этими самыми словами – «Я дома, а ты в гостях». Старик вызывал к себе разных скульпторов и архитекторов, выбирал проект памятника. Приходили кладбищенские халтурщики, приходили и настоящие мастера, но старику ничего не нравилось, все проекты были пошлы, вульгарны, безвкусны, он требовал к себе других художников, молодых, оригинальных. Смелых!