Шабатон. Субботний год - Алекс Тарн

Доктор Островски сочувственно положил руку на плечо хозяина.

– Да, мы в курсе, мсье Клиши. Ваш отец погиб в ходе операции НКВД накануне Рождества 1937 года.

– Что? Что ты сказал? Кто погиб?

Клиши поднял голову и теперь смотрел на Игаля с выражением безмерного изумления.

– Кто погиб? – повторил он. – Отец не погиб, но смог прислать нам весточку лишь тридцать лет спустя, в шестьдесят девятом.

– Как это – не погиб? – едва слышно вымолвил Игаль. – А что же с ним стало?

Мсье Клиши поднялся с кресла, постоял, обвел комнату отсутствующим взглядом и снова сел.

– Ты и впрямь ничего не знаешь? – проговорил он наконец. – Все это время он жил. Жил в России. Сначала на Колыме, а потом в Москве. Жил под именем Наума Григорьевича Островского, твоего деда.

Доктор Островски проснулся с жуткой головной болью и сердцебиением. Тяжелый, будто коровий язык едва помещался во рту, а при попытках сдвинуть его с места царапал нёбо. Это состояние называлось сильнейшим похмельем и помнилось доктору по стародавним, чуть ли не студенческим временам. Вероятно, из-за этой давности он не сразу сообразил, где он, даже когда, совершив героическое усилие, смог приоткрыть глаза. Чужая комната, чужой запах, угол незнакомого журнального столика… Преодолевая панику, он напряжением всех сил перекатил глазные яблоки вбок и, сдвинув таким образом поле зрения, обнаружил в нем дверь с черно-белым планом эвакуации. Гостиница. И не просто гостиница, а гостиница в Лилле. Тесная гостиница в скупердяйском французском городе Лилле, где вчера он напился так, что начисто не помнит, как ухитрился добраться сюда своими ногами.

Полежав минуту-другую, Игаль перевел себя в сидячее положение. Номер был пуст. Где тогда, черт возьми, его напарница? Напарница, которую зовут Нина? Напарница Нина, которая, как выяснилось, приходится ему не кем-нибудь, а тетей! Тетей доктора Островски, кровной сестрой его матери – тоже, между прочим, Нины… Трахаться с собственной тетей, носящей к тому же материнское имя, – это надо суметь… Он застонал от нового приступа головной боли. Надо бы попасть в ванную, в душ, причем немедленно. Вот только как встать? Религиозный приятель Игаля по Техниону настоятельно советовал произносить перед этим короткую молитву: мол, помимо чисто божественного смысла, есть в этом обычае и медицинский компонент, потому как слишком резкий переход в стойку дурно сказывается на здоровье.

Впрочем, о резком переходе говорить уже не приходилось – перейти бы как получится… Хотя от молитвы точно хуже не станет, тем более что вставать ужасно не хотелось – хотелось, наоборот, лечь. По причине несдвигаемости языка Игаль произнес полученную от приятеля формулу мысленно:

– Благодарю Тебя, Царь живой и явный, за то, что милосердно возвратил мне душу мою. Велика вера Твоя…

«Вера во что? – думал доктор Островски, стоя под живительными струями воды и мало-помалу возвращаясь в дееспособное состояние. – В меня? Но как можно верить в такого ублюдка, Господи… В ублюдка, трахающего собственную тетку? В человека, чей дед был мерзавцем и убийцей, который мучил и пытал невинных людей в застенках советского гестапо? И почему Ты не можешь действительно возвратить мне мою душу? Мою – ту, с которой я жил до того, как начался этот проклятый кошмар, до шабатона, анкеты и Шимона в коротких штанишках? Верни мне ее, Господи, а эту, новую, возьми назад, потому что она не моя…»

Вытираясь скупым французским полотенцем, он услышал, как стукнула входная дверь. Наверно, вернулась напарница. Откуда? Опять, наверно, бегала записывать интервью с портье, с булочником, с мэром, с премьер-министром, с президентом де Голлем, да будет земля ему пухом… Когда замотанный в полотенце Игаль вышел из ванной, госпожа Брандт сидела возле крошечного гостиничного стола, просматривая кадры на экранчике видеокамеры.

– Одевайся, профессор, – не оборачиваясь, проговорила она. – Наш рейс через три часа.

– Какой рейс, тетя Нина?

Нина резко повернулась к нему. Доктор Островски еще никогда не видел ее такой сердитой.

– Хватит паясничать! Как будто ты не знал, что мы можем оказаться родственниками. Пожалуйста, не строй из себя царя Эдипа. Подумаешь, великий инцест! Мы с тобой что, детей заводить собрались? Перепихнулись разок-другой к взаимному, я думаю, удовольствию – биг дил! Лучше извинился бы за вчерашние мерзости. Известно, что русские склонны напиваться до скотского состояния, но чтоб так буквально…

Доктор Островски смущенно потупился. Часть вчерашнего вечера по-прежнему была представлена в его памяти, как «Черный квадрат» Малевича на выставке искусства соцреализма. Что же он такого натворил…

– Сначала бросил меня там совсем одну, – продолжала Нина. – Да еще и в таком дурацком положении: извиняться перед хорошими, но абсолютно чужими людьми за твое внезапное исчезновение. Потом заявился сюда посреди ночи в совершенно непотребном виде – настолько, что не смог сам раздеться. Потом храпел, как целая конюшня ломовых лошадей… От тебя и сейчас еще несет чудовищным перегаром. Надеюсь, ты почистил зубы? Нет, уважаемый профессор, на такое мы с тобой не договаривались.

В наступившей тишине Игаль еще раз проанализировал сказанное и пришел к утешительному выводу, что все могло быть гораздо хуже. А так… а так, собственно, ничего особо страшного не произошло. Ну храпел… тоже мне, преступление…

Вчера он и в самом деле вышел из гостиной семейства Клиши на улицу, объяснив это желанием покурить на свежем воздухе. Хозяин понимающе кивнул:

– Конечно, Игорьёк, конечно. После таких новостей надо собраться с мыслями…

Ну да, для этого он и вышел – собраться с мыслями. Курить Игаль в принципе не собирался из-за плачевного – первого и последнего – опыта, случившегося с ним в возрасте четырнадцати лет, когда подростки во дворе уговорили его на крепкую кубинскую сигарету «Винстон». К удивлению Игорька, ему не пришлось много кашлять после первых затяжек, и потому, вдохновленный похвалой приятелей, он храбро дымил до самого фильтра, после чего, позеленев, едва добрался до квартиры. Дома был тогда только дед Наум, который не стал ни ругать, ни упрекать, а просто помог: промыл парню желудок двумя литрами воды, открыл окно, уложил на бочок, а сам сел рядом и гладил внука по голове, пока не полегчало.

«Ах, дед Наум, дед Наум… Никакой ты, оказывается, не дед, а я – не внук… – думал доктор Островски, шагая по улицам чужого французского города. – Не внук, а кто? Кто я, черт меня побери?»

Человек, назвавшийся дедом Наумом, притворившийся им, был на самом деле старше настоящего Игалева деда. По словам мсье Ромена Клиши, его отец, российский подданный Андрей Калищев, поступил в Миланский университет в 1912 году – значит, тогда ему было уже не меньше восемнадцати. Получается, что «дед Наум» родился не в 1897 году, как стояло в метрике Наума Григорьевича Островского, а минимум тремя годами раньше…

Занятый вычислениями, Игаль не заметил, как отошел на значительное расстояние от дома, из которого «вышел покурить», и теперь вряд ли сможет самостоятельно найти дорогу назад. Само собой, это не означало, что он потерялся, как маленький мальчик в лесу, но доктор Островски предпочел сделать вид, что дело обстоит именно так. Ему, поддельному внуку, ужасно не хотелось снова оказаться рядом с Роменом Клиши, с настоящим сыном. Так суррогат стесняется соседства с оригинальным, действительно ценным продуктом.