Ловцы душ - Александр Мазин

Ночью ватажников тревожили только кулики и комары, клещей или пиявок, к счастью, никто не подцепил. Утром они продолжили путь по извилистой полоске сухой земли, уходящей плавно вверх. По бокам шуршали камыш и осока, постепенно запах гнили сменился более затхлым запахом торфа, а после полудня даже лягушки и кулики прекратили свой постоянный разговор. Ватага шла в тишине, по замершей будто в ожидании чего-то земле. Корт периодически оборачивался – на всякий случай запоминал обратный путь и не мог понять, что ему всё это напоминает. Только вечером на привале его осенило: это было очень похоже на то, как перед грозой замирает природа. Всякая живая тварь ищет укрытия, и воздух становится густым, хоть ножом его режь, а ещё тишина, настороженная такая, как говорил дед Стозар – тот, кто научил Корта держать лук.

Ватага шла весь день, делая короткие остановки, а на ночёвку устроившись только в сумерках. Вокруг росла небольшая рощица, не только гнутые тонкие ольхи, но и крепкие берёзы, раза в три-четыре выше человека. Чуткий нос Корта уловил тонкий запах малины и можжевельника, который отчасти перебивал затхлость торфа.

– Наконец-то! – Третьяк сбросил заплечный мешок и повалился на траву.

– Ну-ка, встал! – Свей отвесил юноше смачный пинок. – Не видишь, старшие ещё стоят. Побежал в лес собирать хворост для костра.

– Это же болото, – вмешался Ступка, – тут по одному ходить нельзя.

– Вот и сходите с Третьяком.

– Мы сходим, – не выдержал Корт, – если ты нас попросишь, а не прикажешь.

Свей медленно развернулся к нему, зацепил большие пальцы за пояс.

– Не любишь, когда тебе приказывают, словенин? – Он ощерился, демонстрируя щербатый ряд зубов.

– Свей, возьми Третьяка и сходи с ним за хворостом, Корт пойдёт со Ступкой, и будьте осторожны, – сказал Житомир, не глядя на своих, как будто ничего и не назревало.

Он даже не допускал мысли, что батьку могут ослушаться.

Свей демонстративно вынул секиру, провёл пальцем по ее лезвию.

– Пошли, молодой, поучу тебя, как правильно рубить северным железом.

Третьяк поплёлся за ним, а Корт и Ступка пошли в другую сторону. Бывший кузнец ходил по болотам не первый год, это было понятно каждому, у кого имелась голова на плечах, поэтому Корт пустил его вперёд. Почва под ногами была довольно твердая, и вскоре ватажники набрели на настоящий кустарник в человеческий рост, под которым нашлось немало сухих веток.

– Ты глянь, так и знал, что отыщу здесь что-нибудь, – воскликнул Ступка, – гляди.

В широкой ладони кузнеца лежал тёмный бесформенный ком, пористый, с несколькими изогнутыми «лучами», отчего он немного походил на снежинку, только «лучи» эти росли во все стороны и изгибались, как воск, стекающий со свечи.

– Крица?

– Она самая. К удаче находка.

– Ты что думаешь со своей долей делать? – спросил Ступка, подбирая очередную ветку.

– Купцом стану, а ты?

– А я кузнецом. Ты будешь мехом торговать, а я тебе наконечники для стрел ковать.

– Раз ты кузнец, зачем на такое дело к Житомиру подрядился?

Ступка враз погрустнел.

– Я тех, кто за Кромкой, не боюсь, меня кузнец-пестун[3] научил, сам понимаешь. Зато я мечтаю меч булатный выковать. Ты когда-нибудь видел булатный меч?

– Приходилось, – уклончиво ответил охотник.

– А я видел, – словно не слыша, заговорил Ступка с придыханием. В сумерках отчётливо было видно, как он мечтательно закатил глаза. – Мой пестун брал такой меч за рукоять и за остриё, прикладывал к загривку и сгибал, так что остриё и навершие касались друг друга, а потом отпускал, и меч выпрямлялся! Сам клинок весь в узорах – они на нём от тайного искусства появляются. Таким мечом можно и щит, и голову пополам одним махом разрубить. И ещё он холода не будет бояться, как синдские сабли. Разве не чудо?

– Да, хорошая вещь.

– Удивительная! – поддакнул Ступка. – Я своего пестуна просил и так, и эдак: научи, расскажи. А он всё отнекивался да хихикал, как сорока, мол, погоди, учись да присматривайся. Я ему что – юный безусый! – с горечью сказал кузнец, сжав собранные ветви так, что они затрещали. – Вот я и решил: раздобуду вдосталь серебра, куплю слиток, какой из Синда привозят, и сделаю меч. Всем мечам меч! И подарю его князю! Тот меня одесную посадит, и я для всей его дружины буду мечи ковать, оружие самое лучшее, все меня уважать будут, даже бояре будут мне кланяться. И женюсь я на княжеской дочери, и будет мой род самый славный.

Ступка всё больше уходил в свои мечтания, а Корт даже не знал, что обо всём этом и думать. С одной стороны, его новый друг вроде бы был добрым и открытым, а с другой, таким глупым и себялюбивым, что только диву даваться.

Прервал его мысли треск и отчаянный крик, в котором охотник мигом опознал голос Третьяка.

– Я первый! – Ступка отбросил в сторону хворост, первым побежал на крик, успевая тыкать перед собой тупым концом сулицы. Корт благоразумно предоставил ему эту честь, и бежал за ним след в след, с уже наложенной стрелой на луке.

Ступка кабаном продрался сквозь заросли дикой яблони, охотник нырнул за ним в просвет, и они увидели… настоящего кабана. Свей, за неимением копья, воткнул свою секиру в башку животному, но тот продолжал упорно загребать копытами, не обращая внимания на рану. Поршни[4] Свея предательски скользили по траве, кабан, словно опытный воин, пёр по дуге, нацеливая свои клыки в левый бок человека.

Увидев, что случилось, Ступка сразу метнул сулицу в бок животному. Острие копья погрузилось на всё железко в плоть, но кабан только свирепее захрюкал.

Корт тоже оттянул тетиву, но башку кабана почти полностью скрывала широкая спина Свея, стоявшего к ним вполоборота. Пока Ступка храбро спешил на помощь с одним плотницким топором, охотник крикнул:

– Свей – в сторону.

Северянин услышал и подпрыгнул вверх, словно из челнока на дерево. Кабан, лишившись сопротивления, рванул вперёд, как камень из пращи, только этот камень весил пудов десять.

Корт отпустил тетиву, она еле слышно щёлкнула по наручу. Зверь стремительно пронёсся мимо него, сверкая белыми клыками в свете полумесяца, разворошил заросли и спустя два удара сердца все-таки сумел выбраться из них, но через ещё один удар из его пасти хлынула кровь, и он рухнул в траву.

С одной стороны из шеи торчало белое оперение, с другой – широкий срез[5]. На шум прибежала остальная ватага.

Третьяк слез с дерева – хилой сосёнки, толщиной с его шею. И как только забраться умудрился?