Кабак - Олег Якубов

Бурные, правильнее сказать — бешеные девяностые наложили и на них свой отпечаток. Даже сленг теперь был иным, некоторые слова, не понимая их значения, я просил пояснить, старался запомнить, и сам потом со вкусом повторял, полагая, что иду в ногу со временем. Хотя шли, даже мчались — они, а я лишь брел, не поспевая за стремительными событиями страны, в которой царили невообразимые хаос и раздрай, неподвластные сознанию простого человека. Но как раз онито, бывшие мальчишки, а теперь молодые, но уже вполне повзрослевшие, прекрасно, как я видел, ориентировались в этой новой жизни. Потому что приоритеты расставляли сами.

* * *

Рассказывая при встречах о себе, они без всякого бахвальства говорили о своем бизнесе, открытых ими магазинах. А однажды буквально ошеломили меня известием о том, что приобрели (это стало называться мерзким словом «приватизация», от которого так и несет похабщиной) в собственность высотную гостиницу на престижном проспекте, носящем имя вождя мировой революции — к счастью для народов так и не осуществленной. Нынешние олигархи, ограбившие страну, могли такие гостиницы покупать каждый месяц, но тогда я смотрел на ребят, как на пришельцев с далеких планет — настолько фантастически это звучало. Видя мое изумление, мне солидно и обстоятельно объяснили, что гостиничный бизнес во все времена и во всем мире считается самым перспективным и приносящим хорошие дивиденды — они так и сказали, эти молодые бизнесмены, ничуть при этом не рисуясь.

Много лет спустя я как-то задумался. Почему именно они, ребята из Огоньково, стали притчей во языцех? Почему именно их стали называть «самой опасной российской группировкой»? И думаю, нашел все-таки ответ. Ведь я неплохо их знал, слухам не верил, а верил своим глазам.

При тоталитарной системе все мы ходили строем и никто не высовывался — опасно было. Свобода, как известно, развращает. Почуяв безвластие и анархию, которую пытались выдать за демократию, каждый пошел в свою сторону, считая, что вот он-то и есть самый умный, самый сильный, самый достойный или, как теперь говорят, самый крутой. А когда рядом оказывался кто-то еще круче, читай — успешнее, это вызывало зависть, частенько перемешанную с яростью. Новое общество развитого бандитизма сформировалось так же легко и естественно, как у новорожденного, после первого крика, возникает естественная потребность дышать.

Именно в те годы появилось выражение «жить по понятиям». Вроде, ничего плохого. Хотя смотря какие понятия. У моих друзей понятия были четкие. Они сформулировали их фразой: «Чужого не возьмем, свое не отдадим». Они были молоды, честолюбивы, частично сохранили юношескую наивность, верили в свои силы. Они никому ничего не отдавали, не боясь ни натиска, ни должностей; никогда не предавали и не сдавали своих, какие бы посулы ни обещали им за это. Их независимость и сплоченность кого-то просто раздражала, а у иных вызывала ненависть, стремление покарать непокорных, сделать такими, как все. Но огоньковские упрямо общим правилам не подчинялись, «в стойло» не шли, шеи под чужое ярмо не подставляли. Ребята они были дружные, все, как один, спортивные, страх им был неведом. Одним словом, постоять за себя могли.

* * *

Поначалу все эти сосновские, волчанские, лебединские и более мелкие хищники просто поражались такой независимости безвестного молодняка. Но уже тогда в их руках были огромные капиталы и они теперь жаждали не просто богатства, этого им казалось мало, они жаждали власти. И в первую очередь — власти над людьми. Покупая на корню окружение «гаранта конституции», который либо теннисной ракеткой размахивал, либо маялся с похмелья, эти «акулы» подкупали прессу, милицию, всех, кого можно было купить. А купить в этой нищей бесправной стране, какой тогда была Россия, можно было почти всех и все. Продажность власти сначала стала необходимым источником сытного существования, возможностью вырваться из нищеты, потом превращалась в образ жизни. Глумливо и кощунственно продажные называли свое вероломство — бизнес, неизменно добавляя, словно их это могло оправдать в собственных глазах: «Ничего личного, только бизнес». Хотя вряд ли. Ни в каком оправдании они, развращенные деньгами и безнаказанностью, не нуждались.

Охочие до сенсаций — сенсации, чем невероятнее, тем лучше, оплачивались дороже — журналисты раздували изо всех сил кадило своих страшилок. И если в стране совершались какие-то громкие преступления, то их немедленно приписывали «огоньковским». Милицейские сообразили быстро, да им, судя по всему, и настойчиво подсказали, что очень удобно сделать непокорных крайними. В стране, где убивали и грабили прямо на улицах, где люди по вечерам стали бояться выглянуть из дому, так славно было найти виноватых, наказать примерно, да так, чтобы все узнали — мы нашли исчадие зла. И заточили в узилище. Вот их и заточили.

* * *

Сергей Михеев, Виктор Аверьянов, еще несколько их друзей и партнеров по бизнесу оказались в «Бутырке», знаменитой и одной из самых старых российских тюрем, в подвале которой еще Емельку Пугачева Екатерина II велела на цепь посадить. Газеты и телевидение в «праведном гневе» взахлеб рассказывали о «злодействах» огоньковских, хвалили доблестную милицию, выражали надежду, что вот теперь-то с преступностью будет покончено раз и навсегда. Этот миф на долгие годы стал прочным и незыблемым, как народный эпос. Верят же до сих пор на Руси и с упоением детям рассказывают про ковер-самолет, Бабу-Ягу, Змея Горыныча; с любовью повествуют про Иванушку-дурачка, приписывая ему всякие добродетели, до которых ни один дурак бы не додумался. Народ вообще в любую гадость и мерзость верит куда охотнее, чем во что-то доброе. Так уж этот народ устроен. Ведь написали в годы сталинских репрессий пять миллионов доносов. Их что, Сталин на Берию писал, или Калинин на Ежова? Их написал народ, те самые пять миллионов простых и прекрасных советских людей, что свято верили: мы не доносим, а своевременно сигнализируем, не «стучим», а совершаем добро на благо родной страны, что только так и надо, что так — хорошо…

В «Бутырке» ребятам не понравилось. Со времен императрицы Екатерины в ней мало что поменялось. Те же сырые стены, смрад, вонь, теснота. Воры, мошенники, преступники всех мастей, а среди них — безвинно здесь оказавшиеся, все перемешались в камерах, переполненных до такого предела, вернее, беспредела, что ночью, спящие на нарах десятками люди, на другой бок могли перевернуться только все вместе, по команде. Стычки среди этого разношерстного люда были неизбежны. После нескольких «наездов» даже самые отпетые обитатели «Бутырки» поняли, что с огоньковскими лучше не связываться. Они сумели постоять за себя и здесь.

Отвлекали от всей окружающей гадости книги. Читали запоем, все, что могла предложить тюремная библиотека — от корки до корки, словно возвращая себя к жизни вне этих опостылевших стен и решеток.

На допросы вызывали редко, допрашивали лениво, торопиться было некуда. Преступлений в Москве ежедневно совершалось столько, что ни следствие, ни суды не в состоянии были их разгрести. Так прошло почти два года, два томительных года той самой бесценной и прекрасной жизни, когда молодых, энергичных парней, полных планов, идей, проектов, не объясняя причин, оторвали от друзей, родителей, любимых.