Так и было - Вера Евгеньевна Карасёва

топить щепками, и в комнате становилось теплее. Но когда сожгли обеденный стол, комод Ивана Кириллыча и последнюю табуретку, не осталось щепок даже для маленькой печки.

Утром мама оставила Любочку лежать под одеялом, а сама встала и ушла на кухню поискать что-нибудь деревянное, что могло бы сгореть в печурке и хоть немного обогреть комнату. Но в опустевшей и обледеневшей кухне ничего «горючего» уже не было, не нашлось даже лучинок, на которых можно было бы согреть Любочке стакан чаю.

А Любочка чувствовала себя в этот день совсем плохо. Худенькая и большеглазая, она лежала, свернувшись клубочком, под одеялом и была похожа на маленького захворавшего зайчонка.

И тут мама с мучительным страхом подумала о том, что её Любочка, её единственный, драгоценный зайчик, может умереть от холода и голода.

Последние силы, последнее мужество покинули маму. Она опустилась на колени, положила голову на Любочкино одеяло и заплакала. Так горько мама ещё никогда не плакала: ни в тот день, когда началась война, ни тогда, когда провожала на фронт папу. А Любочка, хотя и видела, что мама плачет, но оставалась совсем равнодушной. Она так озябла и так ослабела, что ко всему была теперь безразлична.

Скрипнула дверь, и в комнату тихонько вошёл Иван Кириллыч. Он только что пришёл с работы и крепко озяб; брови у него были белые, усы тоже белые, а нос красный от мороза.

Иван Кириллыч сделал вид, что не замечает маминых слёз, и сказал:

— А температура у вас пониженная, градуса три, не больше, надо скорее затопить печку.

Мама поднялась и сказала, утирая слёзы:

— Я уже всё сожгла, что было можно. Остался только диван, но мы на нём спим, да ещё папины книги.

— Книги жечь — это последнее дело, — сказал Иван Кириллыч. Он постоял, тихонько постучал валенками, — очень озябли ноги, — погладил себя по лбу и вдруг торопливо направился к дверям.

Через несколько минут в коридоре что-то зашуршало, зашумело, и в комнату снова вошёл Иван Кириллыч, таща за собой туго набитый большой матрасник.

— Вот, — сказал он, — это я нынче летом набил. Сосновыми стружками из-под яиц. В нашей молочной взял. Теперь на нём спать некому, и мы его сейчас распорем и истопим печку.

Смолистые стружки горели жарко, с каким-то особенным гулом, свистом и даже как будто с весёлым пеньем. В комнате потеплело, но Любочка всё ещё лежала под одеялом. Мама сидела подле неё и поила её горячим, немного подслащённым чаем.

Иван Кириллыч пристроился на полу у печки, подкладывал в неё стружки и смотрел на Любочку. Он думал: «До чего же истаяла малышка. Молока бы ей сейчас тёплого, хоть полстакана, или яичко!..»

Запустив руку в матрасник, Иван Кириллыч вытащил свежую охапку стружек, хотел было сунуть их в раскрытую дверцу и вдруг вскрикнул: — Есть! Есть!

Мама обернулась и спросила испуганно:

— Иван Кириллыч, голубчик, что с вами?

Иван Кириллыч молча протянул руку. На его ладони, большой и чёрной от металлической пыли, лежало настоящее, крупное, чуть желтоватое куриное яйцо.

— В стружках откопалось, вот чудеса! — сказал Иван Кириллыч.

Мама взяла яйцо, бережно, как очень хрупкую драгоценность, переложила его из одной ладони в другую, посмотрела на свет, потом прижала яйцо к щеке и засмеялась.

— Совсем хорошее: свежее, свежёхонькое, словно вчера только снесла его курица.

— Потому что в сухих стружках лежало. И ещё бы пролежало, не испортилось, да лежать ему хватит, — усмехнулся Иван Кириллыч, — сейчас наша Любочка его — ам! — Он налил в кружку кипятку, и мама опустила туда яйцо.

Любочка съела яйцо и повеселела. Она уже не лежала, а сидела на диване и смотрела, как огненные языки слизывают одну за другой сухие стружки. Красные огоньки отражались у Любочки в глазах.

И мама тоже перестала украдкой смахивать слёзы. Ей опять стало казаться, что скоро всё будет хорошо. Ведь Любочкин папа вместе со своими товарищами бьёт фашистов и скоро прогонит их от Ленинграда. И Иван Кириллыч заботится о Любочке и о маме и в трудную минуту всегда им помогает.

Кто-то постучал. В комнату вошли две незнакомые девушки в ватниках и меховых ушанках.

— Это вы — семья товарища Сергеева? — спросили они.

— Мы, — ответила мама и поднялась им навстречу.

— Мы привезли вам дрова. С завода, где работал ваш муж. Всем семьям военных отвозим понемногу. Покажите, пожалуйста, где сложить.

— Я покажу, — вызвался Иван Кириллыч.

И мама с Любочкой скоро услышали, как девушки, тяжело ступая по коридору, потащили в кухню вязанки дров. Потом они снова зашли в комнату, погрели руки у печки и спросили маму, есть ли письма от инженера Сергеева.

— Есть, — ответила мама, — только не от инженера, а от капитана Сергеева.

— От нашего папы, — объяснила им Любочка.

Девушки попросили передать капитану их комсомольский привет и ушли.

Только заперли за ними двери, и вдруг опять стучат: пришёл новый гость, Вовка из третьей квартиры. Вовка был такой закутанный, что сначала его никто не узнал. На голове шапка, на шапке платок и ещё башлык вокруг шеи повязан. На руках у Вовки две пары варежек, а на ногах большие, верно, отцовские валенки.

— Привет юному изобретателю! — сказал Иван Кириллыч. — Как мама поживает?

— Хорошо, — ответил Вовка. — Она сегодня дежурит в госпитале, а я пришёл к вам. Смотрите, что я вам принёс. Это лампочка. Она горит ярко, а керосину берёт совсем мало.

Мама взяла у Вовки из рук маленький предмет, завёрнутый в бумагу. Это действительно оказалась лампочка. Она была сделана из флакона от духов: сверху железный кружок, в кружок воткнута трубочка, а в трубочке фитилёк из ниток.

— Чудесная лампочка, — похвалила мама. — Мы с Любочкой растопили на блюдце ёлочные свечи, но получилась ерунда: стеарин расплылся по блюдцу, фитилёк тонет, гаснет. А при такой лампочке можно даже читать.

Мама размотала Вовке платок, сняла с него башлык и усадила его греться возле печурки. Чтобы дети не скучали, она стала читать им книжку про деревянного мальчика Буратино. Книжка была такая интересная, что Иван Кириллыч тоже слушал с охотой.

Оттаявшие за день стёкла к вечеру снова покрылись ледяной корой. Мама посмотрела на окно и вздохнула. Но Иван Кириллыч сказал, что мороз крепчает и это замечательно, потому что фашистские самолёты в сильный мороз летать не могут: у них замерзает смазка. Значит, бомбить Ленинград не будут. А наша смазка мороза не боится, и наши летчики могут сегодня спокойно прилететь в Ленинград и привезти письма, газеты и даже продукты.

И вдруг зашумело радио.