Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

– Не уверена. Но использовать старые фотографии, чтобы разжечь костер? При этом оставив коробки на прежнем месте?

– Да, вы, очевидно, правы, – покачал головой старик. – Не знаю, чем вам и помочь. Никаких иных фотографий, Колей сделанных, у меня не осталось. После его смерти любая фотография – в газете, журнале, на выставке – напоминала мне о нем. Вот. Даже маминых фотографий, получается, у меня больше нет. Только малюсенькие, на паспорт.

– Вы можете снять копии с альбомов Тамары Зазовны.

– Томочки? Это можно. Но и вы, знаете, походите по наследникам – внукам, правнукам обитателей квартиры. Вдруг кто сохранил семейные альбомы? Коля фотографий делал много, отсылал на конкурсы в газету, раздаривал на праздники…

Он провел ее на малюсенькую кухню с квадратным столом на две персоны. Выставил чашки, выложил печенье – песочное, с ярко-розовой серединкой. Пододвинул к Маше сахарницу. Маша смахнула дождевую слезу со лба.

– Расскажите о своей матери, – попросила она. – Что она была за человек?

– О, самый обыкновенный, – пожал плечами Лоскудов, нарезая лимон и замерев с ним на весу: один, два?

– Три, – попросила Маша. Вдруг витамин С спасет от явно надвигающегося ОРЗ?

А Лоскудов продолжал:

– Есть такая категория людей – невидимых почти в своей банальности. Они идеально мимикрируют под толпу, из них получаются отличные шпионы…

– Ваша мать была английской или немецкой шпионкой?

Лоскудов грустно улыбнулся и посмотрел в окно, на окружающие пятиэтажку деревья – те же голые березы, что и в поселке, здесь доходили этажа до третьего. Дальше – только безнадежное серое небо.

– Она была проституткой, Маша, – сказал он. – Уж не знаю, где и как она подрабатывала. Когда однажды я застал ее за сборами, у меня не было сил, да и желания расспрашивать. Она рыдала, я рыдал, та еще шекспировская сцена, хотя я по большому счету так и не понял тогда, чем на самом деле она занимается. Только много лет спустя, услышав выражение «ночная бабочка», описывающее жриц любви, я вспомнил ее лицо, абсолютно преображенное косметикой, и понял: да, ночная бабочка. Серый мотылек, превращающийся в черного махаона. Господи, как она плакала! Она призналась, что денег не хватало, отец ушел к другой женщине, там тоже были дети… А мы, два лба, ели много, росли быстро и вырастали за несколько месяцев из одежды… – Он вздохнул: – Какие там сутки через трое! Нужно было быть абсолютно наивным и находиться совсем вне быта, чтобы этого не понимать. Она мне сказала, что боится голода, смертельно, до холодного пота, до обморока боится голода… – Алексей Иванович вздохнул, он все так же смотрел не на Машу, а только вверх, в вечно серое небо, по которому хмурыми тенями двигались гонимые с севера облака. – Я поднял ее с полу, куда она сползла со стула, прижал к себе и поклялся, что мы больше никогда не будем нуждаться. И – сдержал слово. Но знаете, что интересно? Меня поразило, что при нашем общежитии, этом скученном житье, где, казалось, и пукнуть нельзя, чтобы тебя не услышал сосед за стенкой, можно было утаить тайну такого масштаба. Понимаете, Маша? Раз в месяц для поправления финансов моя мать наводила полный марафет, одевалась соответственно – и уходила из дому часа на три. И никто – никто! – ни разу не поймал ее с поличным. За исключением разве что старушки Ксении Лазаревны, которая, пожалуй, все видела. И хранила все тайны.

– Вот именно! – сказала Маша с нажимом. – Все видела.

– Да, – усмехнулся, поняв, что она имеет в виду, Лоскудов. – Но хранила.

– Из этого, – допив чай, заметила Маша, – следует два вывода. Первый: любой человек в вашей квартире, несмотря на внешнюю открытость и дружелюбие, мог иметь двойное дно. И второй: очевидно, из всех тайн, которые добрым гением охраняла старушка из «бывших», была одна, которую она хранить отказалась. И убийца это знал.

– Знал, – эхом повторил старик.

Он тоже знал одну тайну. Но рассказывать ее не имел права. Пока она еще жива.

Ксения пролежала весь день, пытаясь ни о чем не думать. Точнее, думать о безопасном. О грозящей ей физиотерапии: электрофорез, ультрафиолет, грязевые аппликации. Потом лечебная физкультура. Уже сейчас можно делать легкие упражнения для не затронутых повязкой суставов, и Ксюша, глядя в потолок, поочередно сгибала свободные от гипса пальцы, крутила туда-сюда кисть руки. В ушах звучал концерт Элгара в исполнении гениальной Жаклин Дюпре, вынужденной отказаться из-за смертельной болезни от блестящей карьеры виолончелистки. Нет. Не думать о Жаклин. Не думать о виолончели… Занятно, что этот инструмент, столь схожий с соблазнительной женской фигурой, обладает голосом, максимально приближенным к мужскому. Ксюша и выбрала-то в свое время виолончель по этому признаку: звук, издаваемый большой скрипкой, был похож на призыв. Слов нельзя было понять, но кому нужны слова? Это был зов прекрасного принца. И хотя Ксюша вскоре перестала читать сказки, очарование не прошло. Другие виолончелистки давали своим инструментам мужские имена, перебрасывались шуточками о том, что держат между ног. Но Ксения никогда не доходила до такого панибратства, только бы источник этого волшебного голоса оставался в ее объятиях, а ее пальцы с каждым годом извлекали из него все более чудные звуки. «Вот почему у тебя не складывается с мужчинами, – вдруг с горечью подумала Ксения. – Либо то, либо другое. Выбирай, кого хочешь обнимать». Перед глазами всплыло невыразительное Петино, а потом яркое Эдиково лицо. Ксюша замотала головой: может быть, если она навсегда перестанет играть и расстанется со своим инструментом – по той же отвратительной логике, ей начнет везти в любви? Она шумно выдохнула через нос и бросила взгляд на большой конверт, лежащий рядом с кроватью. Его вместе со старым проигрывателем притащила Маша. Это был сувенир от Алексея Ивановича. «Музыка на костях».

– Чувствует себя виноватым из-за пропавших негативов. Хотел одарить меня хоть чем-то, относящимся к эпохе. Тут Фицджеральд, Чак Берри и Джуди Гарленд. Все, подо что свинговали модные молодые люди в конце 50-х.

– Здорово, – попыталась улыбнуться Ксюша. Действительно, что ей еще делать? В этой музыке есть, по крайней мере, один плюс – она исполняется без участия виолончели. Последнюю фразу она, похоже, произнесла вслух.

– Не думай пока об этом, – положила ей руку на плечо Маша. – Знаешь, я слышала, что Александр Князев дважды был готов отказаться от профессии – один раз по болезни, второй – из-за автокатастрофы. А теперь, плюс к виолончели и органу, еще сел за фортепьяно…

Ксения молча смотрела на Машу. Она не понимает. Да и кто ее поймет, кроме «своих»? Мужик бы на ее месте уже запил. Но рядом с мужчинами-музыкантами – вот же несправедливость! – обычно оказываются верные и преданные жены. Чтобы вытереть слезу, поднести рассолу, сварить свежий бульон и вновь уверить в собственной гениальности. Женщины же музыканты слишком замкнуты на своей профессии, чтобы привлечь к себе внимание противоположного пола. И если не остаются в старых девах, то…