Тени старой квартиры - Дарья Дезомбре

– Ого! – усмехнулся Эдик, вглядываясь в список. – Прямо целый крестовый поход, смотри-ка: материя – 2 метра, драп. Подкладка – саржа, ватин, бортовка, воротник, пуговицы.

– И все надо было «доставать» по всему городу. Шила, наверное, по-соседски, Лала Бенидзе, – улыбнулась, переворачивая страницу, Ксения. – Знаешь, я, возможно, еще помню остатки этого пальто – оно много раз перешивалось, из него же, перелицевав, кроили маме жилет. А до меня оно дошло уже в виде прихватки для кастрюль.

Они переворачивали разлинованные пожелтевшие от времени страницы: списки покупок, иногда пометки: Лали – 4,60, Галина Егоровна – 2,20, Лоскудова – 60 коп. Продовольственные долги.

Иногда долги более крупные: 10, 15 рублей. Все с пометкой К.Л. – Ксения Лазаревна. Добрый гений почти нищенствующей аспирантки.

– Интересно, откуда у вашей старушенции было столько денег? Обычно пенсионерам на жизнь не хватает, а уж чтобы одалживать…

Ксения на секунду задумалась:

– Может быть, персональная пенсия за погибшего мужа?

Но тут же снова отвлеклась на запись в конце страницы, сделанную идеальным бабкиным почерком: «Ни бром, ни капли Зеленина не помогают. Заказать в аптеке Кремлевские? Не спит ночами, плачет. Шепчет: Лиля, Лиля, девочка моя, будто зовет. Навязчивая идея: почему я ее не вижу? Измучила Леночку Пирогову, приглашает в свою комнату, кормит конфетами: передай, что я ее люблю. Посоветоваться с доктором Коняевым».

– Что за Лиля? – Эдик уже несколько минут как поглаживал поверх одеяла ту из ее коленок, что не была в повязке. А Ксения все не могла решить, как ей к этому относиться.

– Никакой Лили среди детей коммунальной квартиры не было, – нахмурилась, отвлекшись от коленки, Ксения. – Может, какая-нибудь дворовая подружка Лены Пироговой?

– Вполне возможно, – пожал плечами Эдик, а Ксения перевернула страницу.

Там была всего одна фраза: «Девочка в красных ботиночках». И знак вопроса.

Булочная, к которой их прикрепили, на Плеханова. Бабушка ходит туда сама – отоваривать карточки. Берет авоську, полотенце, чтобы хлеб завернуть, – и уходит. Бабушка ужасно боится: боится за маму, боится за папу. За деда уже не боится – он погиб в ополчении. Бабушка уверяет: это хорошо, что сразу. Но после того как скажет «это хорошо», почему-то сразу начинает плакать. И сама на себя злится, что «киснет» – не время сейчас, говорит. Позже наплачемся. А чтобы развеселить, даже свела Лилю в «Баррикаду» смотреть «Приключения Корзинкиной» с Яниной Жеймо и Карандашом. Фильм три раза останавливали – на самом интересном месте – и отправляли их в бомбоубежище. Это был последний раз, как Лиля с бабушкой пошли в кино. А после – в Александровский садик, собирать желуди. Бабушка ходит на работу – на электростанцию. Важную электростанцию, дающую свет заводам, Большевику и Кировскому. А до этого уезжала рыть под Лугой противотанковые рвы, оставляла Лилю с соседкой – тетей Катей. Вернулась и показывала, какие рвы огромные. А копают одни женщины, да девочки совсем – с окрестных школ. Немец тогда летал прямо над ними, но не стрелял, а только сыпал, как снегом, листовками: «Советские гражданочки, не копайте ямочки, придут наши таночки, зароют ваши ямочки». Смеялась, когда рассказывала об этом соседке: «Сами зароются в наших «ямочках». Показывала мозоли от лопат. Но тогда еще голода не было. Одна бабья растерянность и испуг. Бабушка пишет Лиле в тетрадку в клеточку простые задачки. Говорит, надо учиться – скоро школу снова откроют, а Лиля, что же, так и останется лодырем и неучем? Лиля делает уроки и слушает радио. Иногда сказки Марии Петровой, про зверей, иногда композитора Грига и – вести с фронта. Наши все отступают и захватывают технику противника. Лиля как-то спросила у бабушки: как можно одновременно отступать и захватывать? Бабушка ответила, что таких вопросов никому другому нельзя задавать. И погладила ее по голове. Хотя задавать их сейчас и некому – одни они остались в квартире. Бабушка могла бы переехать в самую большую комнату, но не переезжает, остается в их закутке – его проще согреть буржуйкой. На камин дров уже не хватает. Все комнаты стали – как темные норы. Стекла в окнах сохранились только на кухне, но заходить туда Лиле не хочется. Кухня сама – как кладбище. Печь стоит, как Снежная королева – огромная, холодно блестящая белым кафелем, Лиле и не верится уже, что ее когда-то топили и на ней варили, жарили, тушили еду. Мертвая раковина, где из крана уже не идет вода. Все табуретки, кухонные столы пошли на растопку их буржуйки. Последней – через Ладогу – из квартиры съехала соседка тетя Катя. Звала их с бабушкой с собой – в э-ва-ку-а-цию. Лиля это слово произносит пока по слогам. Бабушка покачала головой: и не уговаривайте меня, Катенька. Не рискну. Страшная смерть.

– Страшная смерть, – повторяет она, глядя на заслонку буржуйки, за которой шепчет, покряхтывая, огонь. – В темной воде, в пустыне скованного льдом древнего озера. Ладога. Помните, Катенька? Из варяг в греки плыли – обменивали пряности, вина и шелк на соболя и янтарь. Изыски на изыски. А эти бедные, бедные люди бесстрашно рассаживаются со своим скарбом и детьми в полуторки и едут – за самой жизнью.

– А от голода, Ксения, – усмехается тетя Катя, – смерть не страшная? А от осколка, а от бомбы?

Бабушка молчит – что тут скажешь? Хотя бомбежек не боится. В подвал они больше не спускаются – его залило водой еще в октябре. С тех пор пережидают в квартире. Просто ложатся на кровать и прижимаются к друг другу – вокруг грохочет, а их чуть-чуть покачивает, как на корабле. Приятно. Еще у Лили есть книжки – те, которые они еще не успели сжечь. Бабушка бережет больше детские, специально для внучки: «Том Сойер», Гайдар, Паустовский. Лиля читает и ищет про еду. Все про еду. Они уже с бабушкой договорились: о еде – ни слова. Но о чем ни начнут разговор – о кино, о цирке, о литературных героях, – все сводится к тому, кто что ел.

– Просто беда какая-то! – расстроенно говорит бабушка. – Никак не отвлечься!

А на улице – вмерзшие в лед, укрытые пушистыми снежными шапками мертвые трамваи. Пустые, без стекол троллейбусы, над ними качаются на ветру оборванные с намерзшими сосульками провода. Прямо как елочные гирлянды! – думает Лиля. Она скучает по Новому году. Ходят они, протаптывают себе тропинку среди огромных, выше человеческого роста, величественных сугробов: из окон на сугробы выливают нечистоты – канализация давно не работает, но снег идет каждый день, мороз схватывает запахи. И такая тишина в звенящем от холода воздухе! Только «хруп-хруп» снега под ногами и мрачный, как удары великанского сердца, метроном. От одного этого звука Лилю окатывает холодной обморочной жутью. А по тропинке движутся пешеходы, сами как привидения со светлячками – покрытыми фосфором значками, «блокадными брошками»: без этих брошек обязательно наткнешься – не на живого, так на мертвого. Хотя иногда случается, что живой страшнее мертвого. Лиля недавно сама видела такое… существо – лицо обтянуто кожей, черно от сажи коптилок, а на губах – яркая помада. Они-то с бабушкой моются: в тазике нагреют воды, и бабушка Лилю обтирает – но у них вода близко. Бабушка идет с саночками, на саночках – бидончик и кастрюлька. А ночью спят в одной постели – одетые, под одеялами и шубами. Лиля пару раз даже спала в своих ботиночках. Она теперь и валенки носит – поверх дедушкиного подарка. И ничего, так теплее. Дедушка… Поверить нельзя, что мертвый. Он будто тут, продолжает о них заботиться. Бабушка потихоньку обменивает «дедушкину радость» на еду. Обмен идет не шибко – кому сейчас нужна «дедушкина радость»? Бабушка вздыхает: хоть бы какие украшения накопила за жизнь довоенную. Как бы это золото сейчас пригодилось! Но однажды пришла радостная. Встретила старую подругу – работницу Зимнего дворца.