Вирджиния Вулф: "моменты бытия" - Александр Ливергант

Вскоре Вирджинии станет лучше, однако Леонард, вне зависимости от ее состояния, будет продолжать волноваться и ухаживать за ней, как за ребенком. Даже спустя год, когда состояние жены уже не вызывало серьезных опасений, он, уезжая (на лекции, конференции, выступления на митингах), всегда заключал с ней нечто вроде договора, Вирджиния обязывалась выполнять восемь нижеследующих правил. Договор носил – вероятно, чтобы подсластить больной пилюлю – шутливый, пародийный характер. Вот он слово в слово:

«Mandril Sarcophagus Felicissima, rerum naturae simplex[42] (al. Вирджиния Вулф) клянется, что 16, 17 и 18 июня будет 1) лежать на спине головой на подушках полных полчаса после ленча; 2) есть в точности столько же, сколько и в моем присутствии; 3) каждый вечер ложиться в постель не позднее 10:25 и незамедлительно погружаться в сон; 4) завтракать в постели; 5) утром пить полный стакан молока; 6) в непредвиденных обстоятельствах отдыхать на диване и не ходить по дому или за его пределами вплоть до возвращения животного illud miserissimus, mongoosius communis[43]; 7) быть мудрой; 8) быть счастливой. Подписано: Mandril Sarcophagus Felicissima Var. Rarissima, r.n.s. В.В., 16 июня 1914 года.

Клянусь, что неукоснительно следовала всем пунктам настоящего контракта. Подписано: Mandril Sarcopagus F.V.R.R.N.S. В.В., 19 июня 1914 года».

Последний, восьмой пункт контракта выполнить было сложнее всего. Вирджиния всем и всеми недовольна. Недовольна врачами с их «пустопорожними» наставлениями и неоправданными, как ей кажется, страхами. Недовольна издателями журналов. Если ей не присылают книги на рецензию – значит, про нее забыли; если книг присылают слишком много – значит, не дают ей писать свое. Недовольна Леонардом и сиделками с их назойливой опекой; Леонардом – в первую очередь. «Леонард сделал из меня коматозного инвалида», – жалуется она. Из мужа и друга он и в самом деле превратился в опекуна, даже охранника. Они уже давно спят в отдельных комнатах, Леонард регулярно оставляет жене на столике предписания вроде тех, которые мы привели.

Нелегко, конечно же, приходилось и Леонарду, который пребывал в постоянной тревоге за жену. Нелегко, собственно, приходилось обоим: отношения мужа и жены в эти месяцы если и не ухудшились, то заметно осложнились, они выводят друг друга из себя. Вирджиния Леонарда – своим упрямством, непредсказуемостью, раздражительностью. Леонард Вирджинию – вспыльчивостью, обременительной заботливостью, дотошностью, несговорчивостью, гипертрофированным чувством ответственности.

И огромным количеством неотложных и важных дел: в эти годы Леонард нарасхват. Он и автор многочисленных статей по политическим и экономическим вопросам. И организатор и участник конференций Фабианского общества. И постоянный секретарь Исполнительного комитета лейбористской партии по международным вопросам. И издатель журнала «Принципы продолжительного мира» при Лиге наций. И автор не только романов и рассказов из цейлонской жизни, но и «нехудожественных» книг: «Кооперация и будущее промышленности», «Будущее Константинополя». И сотрудник таких авторитетных периодических изданий, как New Statesman and Nation, «Война и мир», «Международное обозрение».

Вслед за мужем и Вирджиния, не успев поправиться, рвется сесть за работу; близкие ее удерживают, пичкают советами, опасениями, рекомендациями – и горячим молоком. В своих воспоминаниях Леонард подробно описывает зигзаги состояния Вирджинии за долгие месяцы болезни. И не месяцы, а годы, десятки лет. Болезнь ведь продолжалась всю жизнь. Были периоды, причем многолетние, заметного улучшения, срывы случались – но не такие тяжелые, как предвоенный. Беда, однако, заключалась в том, что Вирджиния была хроником. Депрессивным (и, как следствие, маниакальным) был у нее общий настрой, своеобразный фон, сопровождавший ее постоянно, и из этого порочного круга выхода не было. Даже в относительно благополучные периоды, когда Вирджиния была в состоянии работать, общаться, путешествовать, всегда существовала угроза рецидива, и он мог начаться в любую минуту. И по любому поводу: ссора с сестрой, либо с мужем, либо со служанкой Нелли, с которой Вирджиния не ладила. Или отрицательная рецензия, или завершение работы над книгой, когда ей казалось, что ничего из задуманного не получилось и грозит провал.

Три слова – «пустота, бесцельность существования» – встречаются в ее дневниках часто и в разные годы. Депрессия порождает депрессию и вызывает страх; страх, что опять начнутся непереносимые головные боли, зазвучат голоса, будут преследовать навязчивые идеи. Что нельзя будет писать и даже читать – во всяком случае, столько, сколько хочется. Что придется неделями лежать в постели: «Вот я, прикованная к моей скале»[44].

Страх и раздражение. Вирджиния недовольна «собственной безмозглостью и нерешительностью» и преследующей ее болезнью: «Вечное чувство, что надо подавлять себя, держать под контролем»[45]. И еще одно чувство – жалость к себе; в такие минуты (лучше сказать – часы, дни, недели) ей начинает казаться, что у нее ничего не получается – ни писать книги, ни рожать детей:

Начинает казаться, что жизнь идет мимо, что над ней все смеются и никто с ней не считается. И тогда Вирджиния разражалась в дневнике вот такими щемящими, безысходными монологами:

Следствием страха, раздражения, жалоб на судьбу стала мнительность, навязчивое стремление прислушиваться к себе, ежеминутно фиксировать, оценивать свое состояние («слишком много думаю о себе»). Стараться понять, во что может вылиться «мое обычное состояние неадекватного оживления». В дневниках Вирджинии едва ли не на каждой странице читаем весьма красочные описания ее симптомов и состояний: