Фазовый переход. Том 2. «Миттельшпиль» - Василий Звягинцев

За дверью оказалась комната настолько странная, что Михаил сразу и не понял. От двери к полукруглому окну – проход метра четыре длиной и полтора шириной. Чуть выше, чем в рост человека. А по сторонам – крутые скосы, повторяющие форму крыши, по бокам от слухового окна[47]спускающиеся почти до самого пола. В одной из образованных скосом ниш, правой – казарменная тумбочка и узкая железная солдатская кровать, без всякой пружинной сетки. Просто на поперечных прутьях – настил в три доски, поверх – матрас типа тюремного. Правда, подушка попышнее, не пуховая, конечно, но и не ватная. С пером. И одеяло приличное, двойное байковое, оранжевого какого-то цвета, с синими полосками.

Слева в такой же нише – навесной фанерный шкафчик, фанерный же конторский однотумбовый стол и обшарпанный венский стул.

Чтобы лечь на койку, нужно сначала сесть на неё, потом повернуться и ноги вытянуть. Тюремная камера даже поудобнее была, полных двенадцать квадратов, успел шагами измерить, потолок хоть и сводчатый, но трёхметровый, а здесь полезной площади восемь едва наберётся. А ходить – как трамваю по рельсам – от двери до окна и обратно.

– Что, не нравится? – весело спросил комендант. – А на двенадцать коек номерок не желаете ли? Однако велено в отдельной поселить. И ещё удобно – сортир и умывальник как раз напротив, не придётся до другого конца полста саженей лупить, когда припрёт. – Фёдор весело рассмеялся. Похоже, его всё в этой жизни радовало. – И не воняет совсем, у нас чистота, в очередь все дневалят. Твоя очередь не скоро дойдёт, аж в конце того месяца. Повезло тебе, тот, кто перед тобой здесь жил, – успел отдежурить. Ладно, пошли со мной…

В конторке коменданта Волович получил две бязевые простыни и наволочку, с чёрными инвентарными номерами, оттиснутыми, наверное, Кузбасс-лаком[48], а также пропуск на вход в общежитие. Он уже обратил внимание, когда только вошёл, что у толстенной дубовой двери стоял часовой с кавалерийским карабином без штыка. Да и комендант был при пистолете неизвестной Воловичу модели, в большой бурой кобуре толстой, почти подошвенной кожи.

– У нас строго. Раз ты не сотрудник, а поднадзорный – выход разрешён с семи утра, возвращение – не позже восьми вечера. Опоздаешь – на первый раз наряд вне очереди, потом можно и в карцер. Совсем ночевать не придёшь – найдут и обратно вернут, откуда привезли. Дошло?

Волович грустно кивнул. Имея в виду перспективу возвращения в тюрьму. А ночная московская жизнь его пока не интересовала.

– Да ты не бзди! – утешил его Хурматулин. – Жизнь у нас клёвая. А тебе так особенно. На службу не ходить. Гуляй, жри да спи. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон!»

Волович уставился на коменданта в полном изумлении.

– Чего пялишься? Думаешь, ты тут один умный, а прочие пальцем ковыряются? Сам знаешь, где. Я два класса медресе и три класса ремесленного кончил. Пушкина много чего наизусть знаю. Теперь смотри сюда. Вот талоны на питание. – Он протянул с десяток скреплённых вместе листов голубой рыхловатой бумаги, из которой в давние, едва сохранившиеся в памяти времена делали билеты в кино. И с такими же отрывными полосками «Контроль» по правому краю. Даже с перфорацией. Но нанесённой вручную, специальным зубчатым колёсиком на деревянной ручке.

– Завтрак, обед, ужин. Время указано. И число. Опоздал – голодный. И назавтра не отоваришь. Померла так померла. – Снова жизнерадостный смех. – Столовая на первом этаже, со стороны Москва-реки. Вот это – талоны на махорку. Десять пачек в месяц. Бумага для закрутки – своя. Лучше всего – с отрывного календаря. Курительная – дорого. Газетная – горло дерёт, и вредно – свинца много.

Волович подивился такой заботе.

– И – вот тебе. От товарища Менжинского на мелкие расходы. Ежемесячное пособие.

Комендант протянул три жёлтые рублёвые бумажки, похожие на те, советские, только в два раза больше и вертикального расположения реквизитов.

– В каком смысле? – не понял Михаил.

– В том самом. Заботится о тебе председатель ОГПУ. Как раз месяц два раза в день на трамвае проехать хватит. Это рупь восемьдесят. Газету почитать захочешь – ещё по две копейки в день. Ну и попить вдруг в городе потребуется. Три стакана в день без сиропа или один – с сиропом «Свежее сено». – Фёдор опять чему-то засмеялся. – Из реки пить не советую, из уличных фонтанов – тоже. А ты же не верблюд, так?

Пришлось согласиться, что именно «не верблюд». В каком угодно смысле. И подивиться чётко отмеренной заботе Вячеслава Рудольфовича, товарища Менжинского.

– А здесь у вас КВЧ[49]есть?

– Есть, как без этого, – удивился комендант.

– Газеты, журналы получают?

– Обязательно. Названий не меньше десяти…

– Вот, выходит, тридцать копеек я уже сэкономил. На пиво, скажем. А?

– Хорошо сообразил, – хлопнул ладонью по столу комендант. – Только смотри, сильно не напивайся. Так-то можно, а на рогах приползёшь… Сотрудникам – гауптвахта, а тебе даже и не знаю. Карцера недельку можно отвесить? – предположил он.

– Много на тридцать копеек напьёшься… – нейтрально сказал Волович.

– Да на Хитровке самогоном два раза в хлам нажраться можно.

– Два раза не выйдет…

– Почему? Как раз, – проявил знание предмета комендант.

– Один раз напьёшься, на второй раз денег не оставят. Отнимут, – вспомнил очерки Гиляровского Михаил.

– Тоже верно соображаешь. Тогда там купи, принеси, а здесь, дома, и выпьешь, чтоб никто не видел…

В общем, содержательно поговорили. Волович напоследок спросил: можно ли где-то здесь погладить костюм?

– Да, он у тебя, как из вошебойки. Рядом с сортиром бытовая комната. И сапоги почистить, подшиться, погладиться. Прям счас и иди. Утюги с утра, наверное, ещё горячие.

Таким образом, Волович узнал, что такое «паровой утюг», тяжеленное сооружение, раньше виденное только в Политехническом музее, да и то очень давно. Угли внутри на самом деле остыть не успели, и кое-как «интеллигент» справился с этим чудом технической мысли прошлого века, а не позапрошлого, как было бы ещё вчера. Поучил гладить через мокрую тряпку его совсем молоденький парень с двумя кубиками в васильковых петлицах, надраивавший пуговицы «Асидолом» через картонную полоску с прорезями, защищавшую сукно от ядовитой, резко пахнущей нашатырём мази.