Танцовщик - Колум Маккэнн

— Рудик! — зовет она. — Подожди!

Вторую половину дня они проводят в комнате Тамары, неподалеку от Коломенского. Тамара делит ее с семьей из шести человек. Угол Тамары мал, сыр, забит фикусами, безделушками, на стене — выцветшая фотография Циолковского, коврики с замысловатыми узорами свисают с гвоздей. Стопки книг на полу. Кухня темна и тесна. В детском саду недавно урезали жалованье, поэтому полки сестры пусты. Тяжелый утюг стоит на плите рядом с чайником. Самовар отсутствует. Унитаз в туалете, что в конце коридора, засорился и переполнился, запах его витает в воздухе квартиры.

Тамара заваривает чай, возится с тарелкой печенья.

— Все как в старые времена, — говорит она.

Она снимает с Руди ботинки, начищает их. И спрашивает, пощупав его пиджак, где он шьет одежду. Руди пожимает плечами.

Медленно приближается вечер, свет в окно уже падает косо.

— У меня для вас кое-что есть, — говорит Руди.

Он сует руку в карман пиджака, наклоняется к женщинам, вручает им билеты на завтрашний концерт.

— Места хорошие, — говорит он. — Лучшие.

Мать и дочь осматривают билеты.

— Чаю бы еще, — говорит он Тамаре, и та мгновенно вскакивает.

На следующий вечер Фарида и Тамара сидят, нервничая, на стульях Концертного зала Чайковского. Свободных мест по сторонам и сзади от них нет. Они посматривают на сверкающие люстры, на изукрашенные карнизы, на инкрустированные золотом ножки светильников, на величественный занавес с повторяющимся изображением серпа и молота. Когда начинается выступление артистов балета, обе стискивают лежащие на юбках кулаки, но скоро, увидев Руди, бессознательно ухватываются одна за другую, пораженные не просто его танцем, но тем, каким он стал — цельным, плотным, мускулистым, проносящимся по сцене, грациозно и гневно пожирая пространство.

Мать Руди склоняется на роскошном бархатном сиденье вперед, благоговейно и немного испуганно. Это моя плоть и кровь, думает она. Это я его сделала.

* * *

Да! Рецензия Чистяковой в «Театральной Москве», № 42, 1959. «Изумительно одаренный танцовщик». «Нас захватывает стремительность его танцевальных темпов». Саша: «Когда придет первый успех, постарайся не выглядеть удивленным». Ха! Да! Совет о том, как обходиться с толпой: стой спокойно, охвати весь зал одним широким взмахом руки. Как крестьянин, говорит он, перебрасывающий вилами последнюю охапку сена. Или, что ближе к теме, как перерубающий шею палач. Посмотреть фильм, снятый Лениковским(?), Лабраковским(?). Фотографии для мамы. Новые туфли. Постирать парики. Сшить пальто, короткое, свободное в бедрах, чтобы выглядеть повыше, черт, как жаль, что ноги не могут расти! Пропуск в распределитель. Разжиться, если получится, кожаной сумкой на хорошем ремне. Может быть, полуботинки на резиновых подошвах и узкие брюки, если получится. Табак для отца, обогреватель, о котором говорила мама. Что-нибудь Розе-Марии, возможно, шкатулку для драгоценностей.

* * *

Ему было сказано — держать позицию, как будто на таком полу, да еще и застеленном простыней, ее можно держать вечно. Он стоит в пятой, руки над головой. Утром он слишком жестко приземлился, повредил лодыжку, теперь в ней пульсирует боль. Ателье ярко освещено, в нем много воздуха, свет вливается сюда через маленькие окна. К нижней губе фотографа словно приклеилась сигарета. Он пахнет дымом и бромидом. А от лампочек, лопающихся при каждой вспышке света, тянет чем-то едким. Перегоревшие лампочки фотограф заменяет, вывинчивает из белого кожуха, надев подбитую ватой перчатку. Руди уже спросил, зачем мешать натуральный свет со светом вспышки, — ему это кажется нелогичным, — но фотограф ответил: «Вы делаете свое дело, товарищ, я свое».

Боль бухает в лодыжке, Руди держит позицию, думая, что если бы он делал свое дело, и вправду делал, то никакой фотоаппарат за ним не поспел бы. На задней стене ателье висят в аккуратном порядке старые фотографии, датированные и подписанные. Все сплошь артисты балета, и все, даже великие — Чабукиани, Уланова, Дудинская, — благодушны и аморфны. Невежество фотографа сказалось на его работе. Руди так и подмывает прорезать за секунду до вспышки воздух движением, оставив на пленке размытое пятно. Фотограф пользуется аппаратом «ЛОМО». черным, тяжелым, на треноге, — и что за дурь, курить во время съемки, однако снимок нужен Руди для Кировского, вот он и перемогает боль. Странно сильную, как будто его тело, становясь неподвижным, начинает вести жизнь куда более бурную, — чтобы не думать о боли, он сосредотачивается на гневе, вызванном фотографом, а точнее, на жирных складках его шеи. Вспышка, Руди моргает, на сетчатке остается яркое пятно.

— И еще разок, — говорит, вывинчивая лампочку, фотограф и останавливается, чтобы поднести спичку к погасшей сигарете.

— Нет, — отвечает Руди.

— Прошу прощения?

— Хватит, — говорит он.

Фотограф нервно улыбается.

— Только одну, — просит он.

— Нет. Идиот.

Фотограф смотрит, как Руди спускается по лестнице; косо надетая черная шляпа затеняет половину его лица. Спустившись. Руди нагибается, ощупывает распухшую лодыжку, немного ослабляет повязку. И, не оборачиваясь, машет рукой фотографу, который смотрит на него, перегнувшись через перила, и, похоже, не верит своим глазам.

— Пошлите их мне, — кричит Руди. — Если будут плохими, я съем их, высру и верну вам в конверте.

Он приходит в мастерскую Кировского, репетирует в классе повышенной сложности. Танцовщик постарше пытается оттеснить его от зеркала. Руди подделывает падение, врезается ему в колено плечом, негромко извиняется и встает, возвращаясь к танцу. По мастерской прокатывается шепоток, зато теперь Руди хорошо видит себя в зеркале — упавшие на брови волосы, мускулистые плечи. Он отступает в центр комнаты, прекрасно выполняет несколько пируэтов. Его партнерша, Сизова, спокойно кивает Руди, подходит к нему и говорит:

— Ты же повредил ногу, не форси.

В ответ Руди тоже кивает и повторяет пируэт еще раз. Он замечает в окне Ксению — элегантную, в прекрасном плаще, в косынке, — вскидывает руку, прося ее уйти. Она остается на месте, и Руди переходит в фасадную часть мастерской, там она его видеть не сможет.

Потом он и Сизова дорабатывают последние детали дуэта из «Сильфид». Лодыжка распухла еще сильнее, однако Руди танцует, превозмогая боль, и лишь по прошествии трех часов опускает ногу в ведро с холодной водой. А затем поднимается на помост и продолжает работать еще полчаса. Сизова наблюдает в зеркале за этим ритуалом сопряжения — не столько с собой, сколько с танцем. Слишком уставшая, чтобы упражняться и дальше, она говорит Руди, что должна пойти и пару часов поспать.

В коридоре Сизова проходит мимо курящей на лестнице Ксении, светлые волосы закрывают ее лицо с припухшими, покрасневшими глазами.

А из репетиционной долетает голос ругающего себя Руди:

— Ноги у тебя коротковаты, жопа!