Харон - Валерий Бочков

У меня по бедрам текло – липкое, горячее. Иногда раздавался чавкающий звук, от которого Анна, румяная, потная, с прилипшими ко лбу волосами, распалялась еще больше, пытаясь загнать меня глубже и глубже.

– Ты ведь умеешь пытать? Мучить умеешь? Ведь вас учили там, в вашем этом десанте фиговом… Ведь учили?

– Да… Пытали…

– Как? Как? Как пытали?

– Спать не давали… очень эффективно, свет в камере…

– Чего?! – захохотала она. – Свет… Не могу… Свет, о господи…

– Для получения информации… говорю… очень эффективный метод.

– Не останавливайся! – сердито прикрикнула она. – Ты что, два дела сразу не можешь делать? Говорить и…

Она смачно произнесла матерный глагол. Темп я действительно сбил.

– Нет, милый мой, нет. – Она приблизила жаркое лицо. – Мне его информация на хер не нужна. Я хочу, чтоб он помучался.

Оргазм ее был страшен: разинув рот в беззвучном крике, она затряслась, словно ее бил ток, зрачки закатились, на меня пялились два бельма, слепых и вурдалачьих, пылающее лицо не просто побледнело – стало сине-пепельным, с белыми, будто в инее, губами. Тело покрылось мурашками, выгнувшись, она застыла в судороге – на миг я подумал, что ее хватил инсульт.

За эту секунду я успел прикинуть, что, выскользнув через заднее крыльцо, запросто перебью охрану, суну мешок с деньгами в багажник «бентли» и уже через час буду на канадской границе; из Квебека – прямиком в Мехико-сити; там покупаю скромную яхту – футов сорок, что-нибудь класса «пассат»; беру курс на норд-ист в Карибское море, по бирюзовым далям которого рассыпаны острова с манящими именами – Санта-Крус, Антигуа, Тринидад и Тобаго, Аруба, Сент-Джон, где из золотистого песка растут кокосовые пальмы, в пятнистой голубой тени спят изумрудные игуаны, где на укромном пляже шоколадные мулатки с азалиями в волосах подают ледяную пина-коладу, где закаты похожи на пожар, а рассветов никто не видел, потому что каждый вечер – праздник, и гульба кипит до глубокой ночи…

– У-ух, – выдохнула Анна, и мои мулатки, паруса, игуаны нехотя растаяли. Я вернулся.

Тут было душно и смердело развратом. Дрова прогорели, угли тускло освещали комнату рубиновым жаром.

– А ты? – без особого интереса спросила Анна. – Давай я тебе…

– Ничего, спасибо, – перебил я ее. – Я буду наслаждаться ожиданием, потерплю до следующего раза.

– Следующего может и не быть. – Она засмеялась, но тут же добавила: – Впрочем, хозяин – барин, твое дело.

В ванной, жмурясь от душа, она спросила:

– Ты в Бога веришь?

– Да, – соврал я, очень уж не хотелось начинать этого разговора.

Я не верил ни в Бога, ни в черта, ни во что на свете, кроме одной вещи, – зло должно быть наказано. Наказано непременно. Для меня в этом была суть и смысл жизни, принцип устройства этого мира. Если хотите, главный закон мироздания, на котором держится цивилизация. То, что называют затертым словом «справедливость». Будь я сентиментален, то именно это слово выколол бы на своей груди. Какую-нибудь гибкую пантеру и слово «справедливость» готическим шрифтом. Справедливость, которой не нужны адвокаты, прокуроры и прочая судейская сволочь, справедливость, которую ты понимаешь душой, а не рассудком. И ради этого не только стоило жить, ради этого и умереть было не жалко.

На войне атеистов нет. Я выбрал войну, война стала моей жизнью, смерть стала моей работой. Когда твоего товарища, с которым ты говорил минуту назад, разрывает на куски фугасом, мясо и кишки летят в разные стороны и все это происходит на твоих глазах, тебе просто необходимо во что-то верить. Без веры тут не выжить. И не так важно, во что ты веришь, важно верить. Просто верить.

Может, я ошибаюсь, и архангелы действительно существуют в природе. И в конце концов, они все-таки протрубят в свои дудки. Я не закоренелый атеист, возможно, апостол Петр и встретит меня там, у золотых ворот. Я не заслужил рая, мы оба об этом знаем, но я все-таки надеюсь, что у старого рыбака хватит милосердия не отправлять меня в ад: ведь именно милосердие лежит в основе их религии. Да, я грешен, ибо творил зло, но я творил его, сражаясь с еще большим злом. Да, я не смог полюбить врагов своих, я их уничтожал вот этими самыми руками – каюсь, грешен. Но делал это не для себя, не для собственной шкурной выгоды, делал это лишь в интересах справедливости, высшей справедливости. И здесь мы с Иисусом заодно.

Мы забыли задернуть клеенку, душ вовсю лил на кафель. Анна намылила голову, смешно отплевываясь, терла ладонями лицо, фыркала, гладила плоскую грудь с коричневыми сосками. Мыльная вода стекала по бледному животу с глубоким пупком, по лысому, скользкому, будто отлитому из розовой резины лобку; воинственный клитор скукожился и спрятался в вялых складках, ее диковинная вульва, достойная кунсткамеры, превратилась в скучную стандартную вагину.

– Спину не потереть? – шутя спросил я, разглядывая ее тело.

– Ага. – Она на ощупь протянула губку, повернулась, выставив худой зад.

Мыля ее спину, я подумал, что она лет на пятнадцать старше меня, – тут же вспомнилась история одного приемыша, который по недоразумению убил отца и женился на вдовице, став правителем небольшого южного городка. О своей матери я не знал ничего, я ее не помнил. Расплывчатый сюжет с железной дорогой – то ли сон, то ли мираж – я не мог отнести к разряду достоверных фактов.

– Ну что ты гладишь? Такой нежный – прямо не могу… – Анна повернулась и ласково поцеловала меня в плечо.

Утро началось с птиц – меня разбудили иволги. Решив, что это добрый знак, я бодро соскочил с кровати и, насвистывая нечто, отдаленно похожее на увертюру к «Женитьбе Фигаро», направился в ванную. Там, в зеркале, обнаружились мешки под глазами и общая помятость лица. Сунув зубную щетку в рот, я влез под душ.

Анна уехала около трех, заснуть мне удалось лишь под утро, но даже чудовищный недосып и легкое похмелье (прикончив шампанское, мы пили бурбон) не испортили моего чудесного настроения. За эти три часа сна мой мозг, мой бедный мозг, усталый и поврежденный злоупотреблением спиртными напитками, успешно завершил план, который я обдумывал последние сутки. Все сложилось, все фрагменты мозаики совпали. Почти все.

Основная цель – вытащить Хелью из этого переплета, вытащить детей. Я вывернул горячий кран до упора, подставил лицо под жгучий дождь. Шансы, что мне самому удастся выбраться из этой истории живым, были мизерны. Впрочем, то, чем я занимался всю свою взрослую жизнь, научило меня спокойно относиться и к такому повороту событий. Тем более что нервозность в таких делах значительно снижает шанс уцелеть.

Туго зачесав мокрые волосы назад, я старательно намылил лицо, тщательно побрился. Спустился в кладовку, не включая свет, вытащил мешки с мусором. Мешок с купюрами был тяжелей, но внешне ничем не отличался от других – такой же черный пластиковый пакет на тринадцать галлонов. Подогнал джип к крыльцу, затолкал все хозяйство в багажник. Захлопнув крышку, оглядел утренний лес, со вкусом потянулся.