Расул Гамзатов - Шапи Магомедович Казиев

Я всегда шёл с народом. И этого никто от меня не отнимет... В годы Отечественной войны с первых же дней я активно работал в журналах и газетах. И мои антифашистские фельетоны нередко читались по радио. И моё сатирическое антифашистское обозрение “Под липами Берлина” играли на сцене Ленинградского театра “Комедия” в сентябре 1941 года».

Покаянные письма не помогали, помогали почитатели Зощенко и Ахматовой.

Но всего этого литературным начальникам показалось мало, требовалось всенародное осуждение. «Ждановщина» стремительно разрасталась, богатый опыт организации «гласа народа» имелся.

В митингах против Зощенко и Ахматовой участвовали и студенты Литературного института. Расул Гамзатов даже выступил с речью. Позже он признавался, что безоглядно верил Сталину, который, как оказалось, инициировал эту кампанию. Ведь это был вождь, победивший Гитлера, победивший в великой войне, на которой погибли братья Расула.

В беседе с Надеждой Кеворковой Расул Гамзатов вспоминал: «Я сожалею о том, что дал себя обмануть. Торопился судить о многом, к чему не был подготовлен... И я выступил на митинге с осуждением Ахматовой и Зощенко. Меня отец спросил: “Ты их читал?” — Я ответил: “Не читал”. — “А что тебе тогда надо?”».

В другом месте Гамзатов добавлял: «Рядом со мной стояли иные известные писатели, которые тоже разоблачали». Выдающиеся писатели, ставшие позже классиками, тоже оказались по обе стороны идеологических баррикад.

Студентов не спрашивали, хотят ли они участвовать в митингах. Знать творчество неугодных писателей было не обязательно, обязательно было участвовать. Студенты, конечно, имели свои соображения на этот счёт, но приходилось держать их при себе. Многое зависело от склада характера, корней, из которых произрастал талант, личных отношений, творческих устремлений и, как потом выяснялось, от карьерных соображений.

Непонятно, какое отношение имели произведения Ахматовой[37] и Зощенко к осложнившейся тогда международной обстановке, но «ждановщина» всё сыпала в общий котёл. Выходило, что попавшие в показательную опалу писатели были чуть ли не единомышленниками Уинстона Черчилля, который в американском Фултоне говорил о «железном занавесе», опустившемся между мирами демократии и тоталитаризма. После этой речи бывшие союзники СССР в войне против фашизма превратились в противников в холодной войне, которая тогда же и началась. Возможно, на это отторжение вчерашних союзников повлияло наличие у США атомного оружия, ужасающе продемонстрированного в Хиросиме и Нагасаки. Как и то, что СССР активно укреплял свои позиции в странах Восточной Европы.

ПЕРВАЯ КНИГА НА РУССКОМ ЯЗЫКЕ

В институте Расул Гамзатов близко сошёлся с Яковом Козловским и Наумом Гребневым — замечательными поэтами, которые взялись переводить его стихи. У него уже был опыт работы с переводчиком, с Ильёй Сельвинским, но теперь его переводили друзья, которые успели понять, почувствовать творческое своеобразие Расула. Он и сам понемногу обретал свой стиль, выходил на свою поэтическую тропу. Она была ещё нехожена, но верна. В его поэзии было много от национальной поэтической культуры и немало от мировой. Даже его аварский язык стал заметно другим, Гамзатов что-то к нему прибавлял, от чего-то отказывался, он менялся вместе со временем, менявшим жизнь горцев.

«Силлабический аварский стих, — писал Владимир Огнёв, — даже таким, как его застал Расул после реформы поэтического стиля, произведённой отцом,— зачастую не мог ещё ни лексически, ни интонационно предоставить поэту образных соответствий тому новому сознанию, той мысли, которая требовала для своего воплощения специфически современных образов, понятий. Расулу Гамзатову приходилось не только вводить новые слова, как это делали и до него в аварской поэзии, но и применить к условиям родного стиха целый ряд структурных особенностей русской реалистической поэтики. Сам Гамзатов назвал две такие особенности: живописность и лиризм. Собственное творчество его — яркое подтверждение этому».

Гамзатов писал, друзья переводили. С каждым новым переводом, который горячо обсуждался, сотрудничество становилось продуктивнее. Переводов набралось на небольшую книгу.

Переводчику, не знающему языка автора, требуется подстрочник. В буквальном понимании подстрочник — это строка под строкой, дословный смысловой перевод на русский под строкой на аварском.

Расул Гамзатов объяснял особенности этого непростого процесса в беседе с журналистом Гаджикурбаном Расуловым:

«Подстрочник — это проверка стиха на зрелость. По подстрочнику судить о поэте нельзя, но и без подстрочника тоже нельзя. Это не значит, что в поэзии есть то, что нельзя передать на другом языке. Здесь имеет значение разность культур, разность особенностей национального стиха, национальной поэтики. Русский стих — силлабо-тонический, а аварский — силлабический, в нём очень важную роль играет аллитерация, а вот рифмы — нет».

Гамзатов делал подстрочники в меру своего знания русского языка, объясняя, что он имел в виду. Затем они с переводчиком подбирали русские слова, которые наиболее точно или как можно ближе выражали мысль автора. После чего поэты-переводчики превращали этот «материал» в поэзию на русском языке. И снова обсуждали результат, споря ночи напролёт.

Чудо удачного превращения подстрочника в стихотворение на ином языке совершается взаимодействием талантов автора и переводчика, понимающего поэтические традиции и чувствующего культурную самобытность другого народа.

Позже, со свойственным ему юмором, Расул Гамзатов объяснял суть перевода так:

«Что такое подстрочник? Один парикмахер подстриг, побрил меня, уложил мне волосы и сказал:

— Ну вот, пришёл ты ко мне, как подстрочник, а уходишь, как перевод.

Подстрочники моих стихов выглядели, как черепки от разбитого кувшина. Потом их склеивали, и они получались как новые, и аварские узоры, как ни в чём не бывало, украшали их».

Труды поэта и переводчиков увенчались сборником стихов, который автор назвал «Земля моя». Если книга написана, её следует издать. В Москве издать не удавалось, и тогда Расул Гамзатов и Яков Козловский отправились попытать счастья в Дагестан.

«В 1947 году, будучи в Махачкале, мы с Расулом отправились в дагестанское издательство, — вспоминал Яков Козловский. — Оно располагалось в приземистом, одноэтажном доме. По соседству рокотал Каспий, и воздух был словно настоян на арбузах. Мы оба студенты Литинститута, обуреваемые тщеславной затеей издать книгу Расула на русском. А почему бы и нет? Ведь одно из его первых стихотворений перевёл сам Сельвинский!..

В те годы директором дагестанского издательства был экс-начальник тюрьмы. И вот сидим мы в его приёмной, устланной узорным ковром, и слышим, как он кричит секретарше:

— Введите!

Мы входим, здороваемся. Он поднимается.

— Сейчас я вас посажу... — И, даже не улыбнувшись, подаёт стулья. Потом обращается к Расулу, указывая на меня: — А это, значит, твой подельник?

С виду суровый, облачённый во френч, оказался он отзывчивым доброхотом, мне показалось, что бывший тюремщик в душе придерживался стародавнего восточного присловия “Кто может делать