Все нечестные святые - Мэгги Стивотер

– Мы можем избавиться от этих потрескивающих помех? – спросил Хоакин.

– Не сегодня, – ответила Беатрис. – Тут нужно поработать. – Это напомнило ей о Пите Уайатте и о том, что она понятия не имеет, как долго сможет распоряжаться грузовиком. Она ощутила потребность сообщить обо всём этом Хоакину и сделала это, стараясь говорить тише, чтобы другим ухом прислушиваться к сигналу.

Когда она закончила, Хоакин пнул земляной холмик, но не сильно, потому что не хотел испачкать свои брюки с узором пейсли; а еще он тихонько выругался.

– Пит Уайатт!

Хоакин мало что знал о Пите Уайатте, и тот ему уже не нравился.

Сам Пит Уайатт тут был ни при чем, зато Майкл ни много ни мало оторвался от работы, дабы пропеть дифирамбы трудам этого парня, а Роза и Хоакин это слушали. Начал Майкл с малого, отвесив комплимент умению Пита моментально ухватывать суть любого дела; потом плавно перешел к восхвалению трудолюбия Пита, дескать, тот вкалывал даже под проливным дождем; затем пошел еще дальше, заявив, что это поистине приятно – видеть молодого человека, по-настоящему ценящего землю, и под конец безучастно заметил, что такой сын, как Пит, – недостижимая мечта любого мужчины.

Хоакин, будучи сыном Майкла, мягко говоря, не пришел в восторг от подобных излияний. Его мать Роза встала на защиту Хоакина, правда, способ, который она для этого избрала, ничуть не порадовал ее чадо.

– Если бы только Хоакин делал хоть что-то так же хорошо, как Уайатт, – сказал Майкл.

– О, ты же знаешь Ки́но, – ответила Роза, – он милый мальчик и однажды найдет свой путь!

– Когда мне было столько же лет, сколько сейчас Хоакину, я точно знал, чего хочу: трудиться и таким образом оставить свой след в этом мире, – сказал Майкл.

– Мягкие люди тоже нужны. Добрые милые мальчики, которых матери любят такими, какие они есть!

– Никогда не видел, чтобы Хоакин занимался чем-то кроме напомаживания собственных волос. Мужчина – это не только его волосы.

– Да, это еще и его усы, – согласилась Роза. – Но КИно еще ребенок, скоро и у него отрастут усики. Не такие, как твои, разумеется. Отрастить такие усы, как у тебя, никому не под силу, даже твоему собственному сыну. Но у него будет собственный стиль.

Этот разговор взбесил Хоакина. Он не хотел быть мягким, милым человеком, который ничего в этой жизни не добился. Он вовсе не мягкий и не милый, и нельзя сказать, что он ничего не добился. Хоакин сгорал от желания рассказать родителям, что у него уже есть планы, что он собирается стать радиодиджеем, Дьябло Дьябло, что однажды они будут сравнивать Пита Уайатта с ним и обнаружат, что Пит недотягивает до идеала.

– Я с ним поговорю, – предложила Беатрис. – В смысле с Питом.

– И что ты ему скажешь?

– Думаю, это будет зависеть от него. Я…

Хоакин замер как вкопанный и вцепился в Беатрис, удерживая ее на месте. У каждого человека два лица: одно он носит как маску, второе скрывается под ней. В данный момент Хоакин демонстрировал второе.

Беатрис остановилась и медленно вскинула дробовик.

Пустыня во многом похожа на океан, если заменить воду воздухом. Она простирается во все стороны на немыслимое расстояние и, в отсутствие солнечного света, становится непроницаемо-черной. Звуки превращаются в загадочные шорохи, и невозможно понять, что реальность, а что мираж, до тех пор, пока не вернется свет. То, что вы не можете видеть ее всю, вовсе не значит, что пустыня необитаема. И в глубине души вы знаете, что она очень даже обитаема, что с наступлением темноты появляются твари, которые не любят бродить при свете, не любят, когда на них смотрят. Нет никакой возможности узнать, как они выглядят, разве что вы случайно дотронетесь до кого-то из них.

В пустыне кто-то был.

Существо двигалось медленно, пряталось за кустарником в отдалении, – темный силуэт на фоне фиолетово-черного горизонта, очертаниями напоминающий человеческую фигуру. Его движения сопровождались не то шорохом, не то шипением – такой звук можно услышать, если положить на сковороду несколько сухих фасолин и осторожно потрясти.

Хоакин моментально вспомнил, как бабушка поспешно закрыла заднюю дверь. Беатрис вдруг вспомнила долгожителя Фелипе Сория, бродящего по пустыне в поисках креста из бедренной кости, а также путающегося в собственной бороде, взбешенного финансиста, которому она так и не сумела помочь.

Дьябло Дьябло проговорил:

– Даже если прежде на небе не было луны, теперь она сияет на небосводе. Наша следующая композиция вызовет улыбку даже на печальном лике луны.

При звуках его голоса темная фигура остановилась.

Все повернули головы и посмотрели на радиоприемник, тот продолжал вещать таким бодрым голосом, какой вряд ли ожидаешь услышать в ночной пустыне, особенно если пытаешься слиться с темнотой. Дьябло Дьябло сказал:

– Луна любит компанию, так что приготовьте ваши зубы.

Существо шагнуло к ним.

Напугать или рассердить Беатрис Сория было нелегко. Если подумать, страх и злость мало чем отличаются друг от друга, они точно два голодных зверя, которые часто охотятся за одной и той же добычей – эмоциями – и прячутся от одного и того же хищника – логики. Так что обычно избыточная логика Беатрис защищала ее от страха. (Правда, та же самая логика легко доводила ее до тревоги. В конце концов, тревога была еще одной разновидностью ее трезвых, взвешенных мыслей и, как и прочие размышления, отказывалась покидать ее разум, даже если Беатрис просила вежливо или хотела заснуть.) Впрочем, для возникновения в душе Беатрис страха ей требовалось получить достаточно информации, на основании которой можно прийти к заключению: вот-вот случится нечто плохое, и это нечто будет настолько ужасным и из ряда вон выходящим, что исправить его будет не так-то просто.

Поэтому прямо сейчас Беатрис не боялась, но лишь потому, что еще не получила информации, достаточной для зарождения страха.

– Фонарь, – сказала она, не отводя глаз от темной фигуры.

Хоакину не требовалось дополнительной информации, чтобы бояться, так что в данный момент он обмирал от ужаса. Наконец он собрался с силами настолько, что смог направить дрожащий луч света на горбатую фигуру.

Медленно затрепетали крылышками бабочки, так неожиданно вырванные из темноты.

Это оказался не Фелипе Сория и даже не тьма Даниэля.

Перед кузенами стояла Марисита.

Неизменное подвенечное платье Мариситы и объемный рюкзак у нее за плечами создали необычный силуэт, который кузены вначале приняли за не пойми что. Странный шипящий звук производили капли идущего над ней дождя, падающие на перекати-поле и кустарник, мимо которых она проходила.

Хоакин отпрянул. Марисита не была чудовищем, но она была пилигримом, а это ничуть не менее опасно.

А вот Беатрис окинула Мариситу пристальным взглядом. Она впервые видела молодую женщину с тех пор, как прочитала письмо Даниэля, и теперь пыталась взглянуть на Мариситу глазами кузена. Она попыталась забыть, что перед ней пилигрим, ведь Даниэль наверняка увидел нечто большее, раз влюбился.