Укрощение дьявола - Колин Голл

тебе шанс оправдаться, хотя, сказать по правде, мне хочется тебя убить.

Тут Сара в слезы: смотрит в сторону и говорит:

— Надо закрыть шторы, кто-нибудь увидит в окно, что мы ругаемся.

— К черту соседей. Я жду от тебя вразумительного объяснения.

— Только, ради бога, Вилли, не принимай все это близко к сердцу, — всхлипнула Сара.

— Но как ты решилась принести в мой дом Библию!

— Как решилась? — вторит ему Сара. — Да их тут у меня две.

Вельзевул так и ахнул.

— Ты во что бы то ни стало хочешь навредить мне, — сказал он, после долгого молчания. — Я плохо сплю, меня мучит бессонница, в голову лезут разные мысли, а все потому, что тебе вздумалось сунуть под мой матрас эту….

— Книгу Бытия, — подсказала Сара.

— Разрази тебя громом! — воскликнул Вельзевул. — Бог создал женщину, чтобы соединить в ней все недостатки другого пола, а в тебе они обострены до крайности. Ты безумна! Твое присутствие я нахожу обременительным для своего спокойствия. Один твой вид приводит меня в содрогание. Ты безнадежно глупа, если надеешься подчинить меня своей воле. Человек не может противостоять мне, ибо я рожден властвовать над ним…

— Да замолчи же ты, наконец. Ты что слепой, не видишь, что я стараюсь ради тебя. Из кожи лезу, чтобы ты достиг чистоты мысли и ясности в собственной жизни. И тут без Библии не обойтись.

— А зачем, прости Господи, тебе это нужно.

— Я хочу, чтобы ты стал лучше. Ты живешь с какой-то отрешенностью в этом мире и в том и ничего не делаешь, чтобы повысить ценность личного опыта.

— Куда там, мне. Весь сдулся, — усмехнулся Вельзевул. — Надеялась, что я попаду под твое влияние, не устою перед женскими интригами и еврейской изворотливостью, сдамся, не увижу опасность своего положения, упаду к твоему мутному источнику! Нечего и думать о том, чтобы я простил тебя, даже если ты — язва моя, раскаешься в своем предательстве. Ты понудила меня спать на Библии! Я никогда не забуду этого. На все есть свои наказания. Как же это безнравственно! Как это по-женски любить и ненавидеть, жить этими чувствами, иметь какой-то личный интерес…

— О, Вилли! Не будь таким… американцем.

— Ты осквернила себя, злоупотребив моим доверием, — вскричал он.

— Не заходи чересчур далеко.

— Как так?

— А так вот… Вопрос не в способе осуществления, а в намерении. Признаюсь, что ошиблась в выборе. Вот и все. В конце концов я ведь о тебе думала.

— Почему краткость жизни не внушает тебе беспокойство за себя, а?

— О, я много думаю о себе. Я словно поток чувств, мыслей, идей, впечатлений.

— Кажется мне, этот поток угрожает размыть мой берег.

— Ты становишься желчным, а когда ты такой, ты втягиваешь меня в конфликт.

— Ты сама, провалиться тебе в преисподнюю на вечные муки, провоцируешь ссоры.

— Все ссоры из-за тебя, — возразила Сара. Несмотря на страстную тираду, обрушенную на ее бедную голову, она продолжала стоять на своем.

— Только когда ты сама меня к этому побуждаешь.

— Издеваться надо мной доставляет тебе удовольствие.

— Мне доставляет удовольствие искренность наших отношений.

— Это ты говоришь мне, которая знает тебя? Искренности в наших отношениях не больше, чем правды в коммунистической пропаганде.

— Мне тебя жаль. Хотя ты осмелилась сделать то, о чем я кричу, как человек раненый в сердце, я не буду тебя наказывать. И не говори мне больше, что старалась ради меня, я не слепой и вижу, что ты обольщаешь меня в надежде привязать к себе.

— Ты прощаешь меня?

— Но не добродушие побуждает меня быть терпимым.

— Тогда, что же?

— Так знай же, — надменным тоном продолжал Вельзевул, — я вынесу все твои неистовые вопли, наглость и вероломство ради надежды написать хорошую книгу. Прежде всего мне надо насмотреться любопытных сцен. Да, моя дорогая, мы не живем с тобой безупречной жизнью, но кое-что хорошее в ней есть.

— Да, а что? — воспрянув духом, спросила Сара. Она была тронута суровыми и обнадеживающими словами его.

— Твои пироги с капустой.

15. После этого злосчастного случая Вельзевул как бы отстранился от Сары. Он за весь день не сказал ни слова. Он даже обедать предпочел вне дома. Эта демонстрация пренебрежения подавляла Сару. «Какое право имею я сблизиться с существом столь совершенным», твердила она, тяготясь тем, что, живя в его доме, она решительно ничем себя не проявила. Она чуть не упала духом в пропасть, такую глубокую и безмерную, ужасную во всей своей неотвратимости нравственных страданий, но вдруг — яркие идеи и глубокие мысли в их истинном значении, как мы знаем, приходят к нам неожиданно, она подумала о том, что легко получила то, что не требовало приложения больших усилий. И как было тут не подумать, что она принадлежит дьяволу. Она всегда искала покровителя, для которого предназначались ее высокие творческие способности и вот нашла и его самого, — из всех талантливых людей он единственный действительно великий, и среду, красота которой даже ей показалась крайностью. Все вместе взятое привело ее к мысли, что она особенная женщина, не какая-нибудь потаскушка, живущая бесцветной жизнью, а особенная, таким женщинам, разумеется, требуются усилия, чтобы быть простыми. В этих видах она перестала терзать себя обвинениями и ближе к вечеру, ограничившись простым отрицанием личной вины, решительно обратила свое недовольство против Вельзевула. Сара накрыла стол к ужину, но он не пришел. Она так и не смогла поговорить с ним. И совсем не из желания быть прощеной она искала этой встречи. Сара понимала, что их привязанность исчерпала себя, мужчина, которого она боготворила все чаще углублялся (Ах, простите, мне этот цветистый оборот,) в пещеру своего одиночества. Вельзевул уже не казался слишком возвышенным, человеческое в нем умаляло присущую великим исключительность, да и сама она все чаще уходила от него с расстроенным видом или со смятением в душе из-за того, что он, не прибегая к двусмысленным оговоркам, давал понять, что горит желанием избавиться от нее. Упреки, разоблачение и утверждения пришли в коротком письме, которое она написала, видимо, в состоянии умопомрачения от избытка тех чувств, которые мучили ее. Это письмо она вложила в конверт с маркой, в адресе написала: «Ему», там же, где следует отметить отправителя, обозначила себя: «От той, которую единственной зовут». Этот конверт со странным по содержанию вложением, она положила ему на кровать. Было поздно, когда Вельзевул вернулся домой, в одиннадцать или где-то около этого, Сара уже лежала в постели. Утром, даже и не думая о том письме, Сара спокойно завтракала болонской колбасой, тостами и сыром Филадельфия. Вельзевул вошел