По степи шагал верблюд - Йана Бориз

заржавевший замок на двери в прошлое. Он и забыл, что воспоминания – это двуличный яд, что жрет потихоньку, не убивая, а калеча.

«Дорогой Чжоу Фан! Надеюсь, мое послание застало тебя в добром здравии».

Дальше приветствия и благопожелания, как будто не случилось еще катастрофы и он служит удачливым и проворным поверенным в большом торговом доме.

«Спешу тебе сообщить, что полиция нашей прославленной родины (да здравствует Его Величество император Поднебесной империи!) обнаружила и по заслугам заточила в кандалы шайку преступников, промышлявших контрабандой. В числе прочих грехов один из бандитов признался, что оговорил тебя, причинив ущерб моему торговому дому. Имя его Сабыргазы. После конфискации добытых в тайниках богатств мне полностью возмещен ущерб. Я не мог и помыслить, что подобные черные сердца встречаются в нашей прославленной отчизне. Печально, что мерзавцу удалось скрыться и избежать наказания, поэтому подробности того дела остаются для меня загадкой.

Прошу тебя вернуться и поскорее заняться любимым делом на процветание торгового дома всем сердцем расположенного к тебе Сунь Чиана».

Глава 6

Что за диво – бархатные портьеры в крестьянской избе? Так скоро и привычные сундуки уступят место тонконогим оттоманкам. Мало ей лакированных столиков с розовой россыпью ангельских цветочков, мало ей разбросанных по горнице ковров с подушками и ярко-красной беседки посреди огорода, на которую приходили полюбоваться не то что соседи, а даже их собаки. А кухня? Разве так матушка стряпала? Диковинные жаровни рядом с добротной русской печкой, невыветриваемый запах пряностей и сушеных трав, разноцветные масла: красное – для джусая, белое – для капусты, оранжевое – для заправки. И ни в коем случае не путать! Те масла Федор сам давил, собирал семена, выращивал на делянке заведомо несъедобное, которое потом уписывалось за обе щеки, то есть оказывалось вполне съедобным. Много чудес незаметно поселилось в доме у Глафиры Матвеевны, она и сама не уставала удивляться. И гардероб у нее поменялся: появились шелка, вышивки да несерьезные кисейные платьица, какие только изнеженным барышням к лицу. Эти наряды ей Федя покупал насильно, сама бы ни в какую не разорилась на такое непотребство. Она и носить‐то их стеснялась, только дома, когда муж больно настаивал, выряжалась по выходным и усаживалась играть в многоумный маджонг, как настоящая барыня. Ну иногда в праздник надевала в люди – на свадьбы или крестины. А чего таиться? Вся деревня и так талдычила, что Федька заколдованный, что у него любая ерунда в копейку обращается, а всякая палка зацветает. Всем известно, что в доме достаток, так отчего бы не покрасоваться в шелках?

Глафира уже не могла себе представить иной жизни, кроме как с благополучным ласковым Федором, который долгие двадцать лет смотрел на нее тем же взглядом, как в первый раз в гостевой избе, когда она поднесла несчастному воды в деревянном ковше. Так ничего и не изменилось. А Семен вовсе не вспоминался, аукался страшным сном и спешно утикал на задворки девичьей памяти.

Дом выстроили буквально через год после венчания: подсобили родители Гриньки и Кольки, некогда спасенных Федором из медвежьих лап, братец Карп расстарался, да и Шаховские не остались в стороне. Они будто бы считали себя обязанными дать за Глафирой приданое, хотя и маменька вовсе не бедствовала, да и сама Глаша бережливо откладывала заработок, не тратилась на шутейные побрякушки да леденцы. Так что семейная жизнь задалась с первых дней. Елизавета Николаевна радовалась, что ее любимец садовник осел в Новоникольском и никуда не сбежит, а Веньямин Алексеич таял оттого, что довольна Елизавета Николаевна.

Не так, ох не так представляла себе Глафира замужнюю жизнь в пору голоногого детства и застенчивого тревожного девичества. А как? Да во сто крат хуже! Без шелков, без бархатных портьер, без беседки в саду и без жаровни, над которой колдует умелый Федор, а она сидит в кисейном платье в горнице как барыня и ждет, когда подадут обед на лакированный столик.

– Мам, я к Полине Глебовне книжку читать, не теряй меня! – Лобастая голова сына с плотным ежиком жестких, со спичку толщиной, смоляных волос мелькнула в складках бархатной занавески и тут же исчезла.

– С Богом, Женечка! – только и успела выдохнуть.

Единственный сын – скромный, воспитанный, образованный. Гордость материнского сердца. Жаль, что вторая и третья беременности закончились прежде срока. Была бы у Женьки сестричка, узкоглазенькая красотулька со щечками-яблочками. Вот бы наряжалась китайской куколкой, каких на чайниках рисуют, надувала губки бантиком, сосала тайком от матери толстенький пальчик. Как бы Федька ей потакал, баловал да любовался!

Но не сложилось, а после двух выкидышей и вовсе не смогла понести. Переживала. А благоверный утешал, мол, Бог сам решает, кому сколько детей иметь, ты не виновата. И притчу китайскую рассказал.

Как будто у какого‐то бедняка был прекрасный белый конь, а император того коня захотел купить, но старик не отдал. Через несколько дней красавец скакун пропал. Украли, видать. Люди приходили и жалели глупца: зачем, дескать, не продал, от богатства отказался, а теперь ни коня нет, ни золота. Но старик им отвечал, что еще неизвестно, кого что ждет. А потом конь прискакал и с собой диких сородичей привел не меньше косяка. Люди позавидовали и опять начали языками чесать. Вот, мол, повезло бедняку, он теперь богачом стал. Но старик и тут их попридержал, снова сказал, что это еще не богатство, неизвестно, кому что уготовано. Сын того бедняка, объезжая диких лошадей, сломал обе ноги. Неугомонные болтуны снова беспокоили беднягу сочувственными речами: хоть ты и богат, говорили, зато сын калекой стал. И опять, в третий раз, запретил им старик попусту разглагольствовать. Подождите, мол, завтра все может измениться. И точно, вскоре война началась, всех парней в армию забрали, а стариков сын со сломанными ногами дома остался. Люди не успокаивались – везучий, мол, сына сберег, когда наши ушли головы сложить. А старик им снова и снова повторял: не торопите события, не ведаем, где завтра проснемся.

Вот такой притчей побаловал китаец жену, доказывая, что сетовать и горевать – лишнее, одному Богу ведомо, где чья судьба.

Глафира вскипятила чайник и заварила душистых мятных листьев, положила меда в тонкую фарфоровую чашечку, уселась чаевничать. Ранней весной в огороде работы нет, а Шаховские отпустили пораньше, у них теперь прислуги много. Можно бы и вообще не работать, помогать Федору в лавке, но она привыкла к муаровой гостиной, где до сих пор чудились шаги покойной Елизаветы Николаевны, руки сами собой тянулись к старым