По степи шагал верблюд - Йана Бориз

мол, никудышняя ты, Глашка. А дочь сощурила глаза, вздыбила ноздри, как взбесившийся скакун, и прошипела:

– Вот раз я никудышняя, то и не нужна никому. Буду жить с китайцем, и никто мне не указ. – Выбежала из горницы, хлопнув дверью, и помчалась прямиком к батюшке в церковь просить обвенчать с нехристем. Тот поупирался, повздыхал, потом придумал что‐то, и уже к Рождеству она стала венчанной женой православного буддиста Федора Смирнова.

Помогла Глаше и поддержка брата Карпа.

– Ты, мать, Глашку не пили, – грубовато одернул он родительницу, приехав к так называемому сватовству, когда застенчивый Федя косноязычил больше обычного под пристальным взором Аксиньи Степановны.

Лопоухий жених явился за невестой не один – Степан, кучер Мануила Захарыча, поддерживал под руку запинающегося бледного подданного Поднебесной империи. Почувствовав, что роль первой скрипки достанется именно ему, Степан как следует загрузился наливкой, поэтому щебетал горластым кенарем, расписывая достоинства Федора. В конце концов договорился до того, что вот он, редкостный жених – соль земли Русской, и такого точно не сыскать днем с огнем.

– Вот здесь ты прав, – осадила красноречивого свата Аксинья Степановна. – Ну что ж, коли Глашке мил, не буду артачиться.

Покрестили китайца непосредственно перед венчанием, крестным отцом стал тот же Степан, долго и излишне пристрастно учивший своего крестника без ошибок совершать крестное знамение и кланяться. В конце концов сам батюшка Порфирий приказал ему угомониться – мол, Богу все одно, кто едва до ключицы достает, а кто чуть не до лопатки дотягивается, лишь бы душа безгрешной оставалась.

– А с энтим у Федьки все хорошо, не сумлевайтесь, батюшка, – заверил кучер священника, и от процедуры крещения перешли непосредственно к венчанию.

Кажется, Федор и сам толком не понял, чем и зачем они занимались в пузатенькой церкви при непарадно оплывших свечах, но Глафира, окончательно пришедшая в себя после треволнений, сияла свежестью и мягкой теплотой, ее нежные губы шептали вслед за батюшкой непонятные слова, а ресницы вздрагивали, как испуганные мотыльки при приближении случайного прохожего. Спокойствие и уверенность разлились по фарфоровым щекам, окрасили их счастливым румянцем. Значит, все идет правильно, теперь все будет хорошо. Раз Солнце так хочет, пусть толстый батюшка в черной хламиде поет гнусавые песни и размахивает масляной лампадкой. Если его Солнце захочет, даже луна может пуститься в пляс, и ничего ей за это не будет. Лишь бы Глаша была счастлива. По окончании службы Карп со всей силы жмякнул новобрачного по плечу:

– Молодец, Федька, сурьезный мужик! Будешь любимым зятьком. Никому в обиду сеструху не дам, ну и тебя заодно.

Перед церковью поджидала запряженная двуколка. Верные боевой дружбе Гринька с Колькой упросили родителей и притащили всякий свадебный скарб: пестрые дорожки, чтобы жениху с невестой выходить из храма, шутовские бубенчики и попоны для лошадей, расшитые конверты, в которые сложили леденцы, пряники, комья спекшегося сахара, похожие на волшебные самоцветы, и твердые, как деревянные, баранки. А Федор, стесняясь, принес три жмени риса и вывалил поверх леденцов, чтобы рисом тоже посыпали счастливые новобрачные головы.

– Ради богатства, – пояснил он, краснея.

– К богатству, – привычно поправила Глафира.

Из церкви поехали к Шаховским обустраиваться во флигельке, в той самой комнатке, которую Федор давно уже превратил в столярный цех. Но здесь поджидал первый из приятных сюрпризов.

– Вы отныне до весны будете жить в новых комнатах, а потом займетесь собственным домом, – сказала Елизавета Алексеевна, почему‐то нарядившаяся в темно-зеленый шелк, как будто собиралась на званый ужин, – а пока давайте отпразднуем бракосочетание. Прошу всех в столовую.

Она распахнула двустворчатые двери столовой, куда работники ходили лишь по служебной надобности, и изумленные Глафира с Федором увидели накрытый праздничный стол с белой кружевной скатертью, серебряные подсвечники с благородными витыми ножками и букеты горделивых хризантем по соседству с прозрачным фарфором. Глеб Веньяминыч и Дарья Львовна наперебой славословили молодоженов. На их лицах счастливые улыбки, как будто сами во второй раз поженились и принимали поздравления. Растроганная до слез Глафира схватила за руку Елизавету Николаевну и стала покрывать ее поцелуями. Розовым колобком подкатилась беременная Дарья Львовна, вся в легкомысленных рюшечках, начала успокаивать рассупонившуюся[41] невесту, переминаясь с ноги на ногу, как маленький смешной гном, рядом с рослой Глафирой, казавшейся еще выше в строгом сером атласе. Та умудрилась ухватить и ее руку тоже и стала лобызать обе женские руки по очереди: старую, мягкую, как изрядно потрудившаяся фланель, и молодую, пухлую, с въевшейся краской, как у шкодливых малышей. Так и стояли три счастливые женщины со слезами на глазах и с огромной христианской любовью в сердце. А Федор смотрел и думал, что ему несказанно повезло встретиться с этими чудесными людьми, что никакой Сунь Чиан или даже сам губернатор Синдьзянской провинции не сделали бы его таким счастливым.

А назавтра все забыли о празднике, о сладких слезах и волшебных мечтаниях, потому что в именье пришла самая настоящая беда. Дарья Львовна, накануне против правил напереживавшаяся, поевшая и выпившая сверх дозволенного, всю ночь бегала в отхожее место, а наутро выяснилось, что не еда и питье тому причиной, а преждевременно начавшиеся схватки. К утру отекшие ноженьки отказали, и она упала на лестнице, желудок сжался, выплеснув жалкие остатки вчерашнего праздника, дурно пахнущая жижа растеклась по батистовому пеньюару.

– Барыня-матушка! Ты зачем на улицу ходила? И-и-и, что же буди-и-ит?! – заверещала разбуженная стонами Матрена, увидев княжну, распластанную в непотребном виде на холодных ступенях.

На крик сбежались все: кто со свечами, кто с лампой. Шум, суета и переполох разбудили Федора с Глафирой, отрезвив от волшебства первой брачной ночи. Заспанная Глаша выскочила в исподнем и, лишь обнаружив себя в приемной, вспомнила, что отныне она ночует с мужем в княжеском флигеле и ходить, как дома у маменьки, не годится.

Увидев Дарью Львовну, она вмиг позабыла о приличиях и бросилась босая на кухню – за водой, ромашкой и нюхательной солью, за льдом и еще чем‐то незаменимым, хотя уже сама понимала, что никакой ромашкой беде не помочь.

За окном раздался топот: то Федор в льняных подштанниках, без шляпы и без седла галопом усвистывал со двора. «Куда это он? – отстраненно подумала Глаша. Ей непривычно, со скрипом думалось о Феде как о муже, как о части собственной семьи. – А, за Селезневым. Правильно! – тут же ответила сама себе. – А как я догадалась?» – Удивления не было, больше утверждение, что не зря она связала судьбу с человеком, каждый шаг которого – даже, казалось бы, странный – сразу понятен и приемлем. «Быстрее, Феденька, быстрее, мой хороший, Дашеньке совсем