Эйфель - Николя Д'Этьен Д'Орв

ломятся от роскошного угощения. Эдуард Локруа умеет устраивать праздники! Не будь министр таким эстетом, разве выбрал бы он проект Эйфеля? Ведь не склонилось же его сердце к дурацкой колонне Бурже или к той нелепой гигантской гильотине! Теперь Гюстав может над ними посмеяться. Он остался в гордом одиночестве и смело поведет свой корабль к намеченной цели. Да ему уже и не терпится взяться за работу. Все эти светские забавы имели право на существование ДО конкурса; теперь же, когда он стал единственным избранником Республики, у него есть дела поважнее, чем целовать ручки дамам и красоваться перед публикой. Если бы не уговоры Рестака, он, Эйфель, спокойно сидел бы сейчас у себя в кабинете…

— Гюстав, Локруа организует этот прием специально в твою честь… Ты — герой дня! Так не будь же неблагодарным!

— При чем тут героизм или неблагодарность! У меня жесткие сроки, и я должен их соблюдать. Нынче середина июня, а строительство должно начаться уже первого января. Значит, в моем распоряжении всего шесть месяцев, за которые я должен всё выверить, обеспечить, пересчитать, предусмотреть… Думаешь, у меня есть время распивать шампанское?

— Ничего, как-нибудь успеешь, у тебя нет выбора, — отрезал Рестак.

И добавил, что явится на торжество вместе с женой.

Как он и опасался, инженер тотчас согласился.

Антуан ни словом это не прокомментировал, но его подозрения оправдались.

И вот Эйфель бродит по парку министерства, сторонясь назойливых гостей и поджидая приезда Рестаков. Он уже полчаса терпит поздравления всяких незнакомцев, которые дивятся его угрюмости: нет, решительно, эти люди искусства… Даже Локруа заметил его угнетенное состояние:

— Что ж это такое, Эйфель: я устроил этот праздник специально для вас, а вы ходите с похоронным видом…

— Прошу меня извинить, господин министр, но я так погружен в свои расчеты, что мне трудно от них отвлечься.

В ответ Локруа дружески похлопывает инженера по спине и протягивает ему бокал шампанского.

— Выпейте, господин инженер! «Вино разгоняет печаль» — кажется, так поют в Гранд-опера?

— Я вовсе не печален…

— А я пою фальшиво!

С этими словами министр торговли устремляется к другим гостям и зна́ком просит их оставить Эйфеля в покое.

Но вот они появляются…

Гюстав поражен красотой Адриенны. С годами эта красота окончательно оформилась и стала еще более изысканной. Многие женщины с горьким смирением подчиняются безжалостному ходу времени, но, похоже, над Адриенной оно не имеет власти. Память не подвела Эйфеля, когда он, думая об Адриенне, воплощал ее образ в своей башне. Вот она — все тот же силуэт, тот же взгляд, та же уверенность и та же прямая, напряженная, как у танцовщицы, спина. Даже ее волосы, и те стали еще пышнее, еще мягче. Невозможно представить себе, что Адриенна де Рестак — ровесница всех этих вульгарных баб, которые облепили буфеты и набивают рты кремовыми пирожными. И однако при виде их супругов Эйфель констатирует, что эти господа — ровесники Рестака и его самого. Так в чем же секрет Адриенны? Колдовство? Она любила похваляться колдовством тогда, в Бордо, и глаза ее горели. Эйфель не верит в колдовство, но факт остается фактом: с тех пор прошло двадцать семь лет, а малышка Бурже стала еще красивее, чем в первый день их знакомства.

— Гюстав! Я знал, что ты придешь, — говорит Рестак, подойдя ближе. И, обернувшись к супруге, добавляет с усмешкой, что Эйфель «вроде бы с виду бирюк, а на деле самый светский из всех парижан»…

Эта реплика раздражает Гюстава; ему кажется, что с некоторых пор Антуан относится к нему холодно и смотрит невесело. Может быть, журналист достиг своей цели — обеспечить победу проекту башни Эйфеля — и ему надоела эта затея? Значит ли это, что теперь он будет реже видеть супругов Рестак? С одной стороны, это его утешает: наконец-то он сможет спокойно трудиться над своим детищем. И все же при мысли об этом у него больно сжимается сердце.

Что до Адриенны, то она верна себе — абсолютно бесстрастна, непроницаема. А Гюстав до сих пор чувствует тепло ее руки в своей. Это было две недели назад…

Она поворачивает голову, смотрит на центральную лужайку, и ее кошачьи глаза восторженно вспыхивают:

— Смотрите, там оркестр!

И действительно, с десяток музыкантов, поднявшись на маленькую эстраду, настраивают свои инструменты.

— Друзья мои! — объявляет Локруа, хлопнув в ладоши. — Музыка!

Звучат первые такты вальса, и министр обращается к почетному гостю со смесью строгости и благоволения:

— Эйфель, сегодня вы открываете бал!

Гюстав в полном замешательстве — он всегда презирал танцы. Но все с нетерпением ждут, когда герой дня выйдет на площадку, чтобы последовать за ним. Он чувствует, что краснеет.

— Ну же, Гюстав, я ведь не прошу у вас луну с неба! Хотя вам, кажется, это было бы легче…

Деваться некуда; Эйфель поворачивается к Адриенне, которая встрепенулась при первых же звуках вальса.

— Вы позволите, мадам? — спрашивает он с преувеличенным почтением.

Адриенна мельком взглянула на мужа, испрашивая его согласия, и тот, побледнев, кивнул. Ни Гюстав, ни Адриенна не замечают его испепеляющего взгляда, пробираясь к танцплощадке сквозь веселую, беспечную толпу.

— Адриенна сегодня особенно прекрасна, — не без зависти заметил Локруа. — Тебе повезло, такая очаровательная жена…

Рестак не отвечает, только прячет в карманах судорожно сжатые кулаки. И приглашает танцевать ближайшую к нему даму.

Гюстав и Адриенна не разговаривают, донельзя смущенные и взволнованные этой короткой близостью, позволяющей им у всех на виду соприкасаться и приникать друг к другу, как того требует танец. Они сразу узнали знаменитый вальс Эмиля Вальдтейфеля «Конькобежцы», который за несколько лет облетел весь мир. Ни один праздник, ни один ужин не обходится без того, чтобы кто-нибудь не напел его, не насвистел, не наиграл на пианино. Вот и им сейчас чудится, будто они скользят вдвоем на коньках по этой светлой деревянной дорожке; их ноги дружно двигаются в такт музыке, бедра соприкасаются, тела кружатся с легкостью, изумляющей обоих.

— Я и не знала, что ты танцуешь, — шепчет Адриенна. Невольно оглянувшись, она встретилась глазами с мужем, пригласившим какую-то даму; Антуан держится так, словно вальсирует с тряпичной куклой.

— У меня было достаточно времени, чтобы научиться… двадцать семь лет…

Адриенна вздрогнула, услышав его ответ. Почувствовав, как она напряглась, он сильнее прижимает её к себе. Рука его опускается с ее талии ниже, к бедрам; он ощущает растущий жар её тела…

— Гюстав, на нас смотрят.

Но Эйфелю это безразлично. Адриенна здесь, в его объятиях, живая как никогда, такая же юная, такая же настоящая, как