Мои воспоминания. Под властью трех царей - Елизавета Алексеевна Нарышкина

впечатление было вполне справедливо, так как Михайловский дворец сохранил дольше других дворцов величавые традиции прежнего времени.

Весной мой отец уехал с братьями в деревню, куда мы с мамá должны были прибыть после ожидаемого великой княгиней Екатериной Михайловной рождения ее первого ребенка. Это событие произошло 29 июня, но, к глубокому горю молодой матери, роды были крайне тяжелы, и маленький принц Николай умер спустя несколько часов после своего появления на свет. Мы оставались в городе до половины июля. Мамá уезжала на целый день на Каменный остров — мы обыкновенно приезжали за ней, и иногда великая княгиня предоставляла в наше распоряжение свой большой катер, на котором мы объезжали красивые острова, окаймляющие Неву своей свежей зеленью. Так как в то время пароходы еще не сновали по всем направлениям, то катер наш, управляемый опытными гребцами-матросами, следовал без препятствий и без опасности для своего пути. Эти вечерние речные катания были дивно хороши, особенно когда с Елагинской Pointe[271] открывалось широкое пространство, освещенное блеском солнечного заката. В это лето мы познакомились с фрейлинами: баронессой Эдитой Федоровной Раден, Елизаветой Павловной Эйлер и Hélènе Staal. Последняя была, по красоте своей, украшением Михайловского дворца, равно как и другая красавица, фрейлина великой княгини Екатерины Михайловны Элен Штрандман (впоследствии графиня Толь), их звали «die beiden Helenen»[272]. Были еще две певицы, состоявшие при великой княгине: Анна Карловна Фридбург, вышедшая замуж через несколько лет за пианиста Лешитицкого, и Александра Доримидонтовна Соколова, дочь нашего священника в Берлине. Голос первой был дивный по timbr’y контральто, у второй был звучный сопрано. Обе получили законченное музыкальное образование, и их чудные голоса в дуэтах или соло доставляли истинное артистическое наслаждение слушателям. Над всеми этими девицами была пожилая дама г-жа Гельмерсон, которую звали la gouvernante des demoiselles d’honneur[273]. У нее собирались к обеду и иногда вечером. Нам приходилось бывать у нее часто, когда приезжали за мамá и ожидали, пока она не освободится. Они все были добры и внимательны к нам, так что я перед ними не стеснялась, играла мои пьесы на фортепьянах и нередко с восхищением слушала пение, которое репетировалось для исполнения в присутствии великой княгини. В это лето Рубинштейн сочинил на всех дам ряд музыкальных пьес-портретов их. Коллекция эта составляет «Album de Kamennoï Ostrof»[274].

В июле мы с большой радостью уехали в наше тверское имение Степановское[275]. Из Твери пришлось ехать 80 верст по отвратительным дорогам. За нами посланы были две подставы, и, несмотря на то что остановки нигде не было, путь наш показался бесконечным и утомительным. Но зато какое приятное родное впечатление мы получили, прибыв на место! Уже на границе нашего имения отец наш встретил нас с братьями, управляющим и служащими и, взяв мамá в свой экипаж, открыл дорогу к дому, которого еще не видно было за густыми деревьями парка. Борис сел в нашу карету и, сообщив мне, что он нашел для меня верховую лошадь, указывал нам местность по пути. Вот широкий пруд, на нем стоит яхта, украшенная трехцветными значками. У пристани несколько лодок разной формы, вдали виднеются мосты с китайскими павильонами, потом, огибая парк, проезжаем мимо широкой еловой аллеи, в конце которой мелькает дом, а над ним флаг с нашим гербом. Усталые лошади скачут мимо оранжерей и других построек и наконец, завернув в большой двор, останавливаются у каменного подъезда. Масса народа нас встречает и кидается к нам с приветствиями. Это все дворовые, очень многочисленные в этом имении, хотя их было менее, однако, чем в Куракине, где жил мой дед. Потом отец водит нас по всему дому. Мы в восторге. Столько простора, изящества, столько фамильных портретов, огромная библиотека, и все хлопочут вокруг нас и любят нас, не зная еще нас, в силу какой-то связи, установленной трехвековыми постоянными добрыми отношениями. Мы, со своей стороны, идем навстречу им всем сердцем. И это впечатление не было мимолетным. Чем дольше мы жили в деревне, тем глубже мы чувствовали эту связь. Я ощущала наконец то родное представление об отечестве, в котором так была обманута в Петербурге. Со времени отъезда нашего из Парижа я могла сравнить себя с деревцем, вырванным с корнями из своей почвы и дрожащим в сухой холодной атмосфере. Здесь же деревце нашло свое питание, и корни его принялись в родной земле. Одной из первых забот моего отца было устройство школы, для чего он привез книг и разных приспособлений для взаимного обучения по ланкастерскому методу[276]. Школа была основана, но все таблицы и проч. остались без употребления, так как учитель, конторский писарь Константин Ворошнин, не понимал обучения иначе, как по азам. Священник был приглашен для уроков по Закону Божию, и, как бы то ни было, дети все-таки получали образование. Мы очень интересовались этим делом и потому невыразимо были поражены, когда приехавшие однажды к нам из Зубцова предводители дворянства и судья высказали, что грамота мужику не только не нужна, но и вредна, и что не следует образовывать его. Такое рассуждение мы слышали в первый раз, но, увы, не в последний! Мы перестали удивляться, но остались при своем мнении и продолжали действовать согласно ему.

Война между тем разыгрывалась, тяжелая, грозная, полная неожиданных разочарований. Наша военная мощь таяла перед удивленными взорами Европы и нашим собственным недоумением. Боже мой, какие страдания пришлось испытать нашему бедному серому войску, дурно вооруженному, дурно содержимому, дурно предводительствуемому, беззаветно отдающему свои силы и жизнь. Двор был в Гатчине в эту осень. С тревогой ожидалось приездов фельдъегерей, скакавших день и ночь на перекладных по непроездным дорогам, чтобы привезти известия о наших поражениях. Один флот поддерживал старую славу русского оружия. Имена черноморских адмиралов Лазарева, Корнилова, Нахимова произносились с патриотической гордостью. Государь страдал неимоверно. Он страшно переменился за последнее время. Молодые великие князья Николай и Михаил Николаевичи были посланы на войну. Отпуская их, Императрица грустно говорила: «Toutes les familles ont là tout ce qu’elles ont de plus cher. Nous devons aussi y envoyer les nôtres»[277]. Грусть царила в Петербурге. В гостиных обличали, спорили, судили и рядили, повторяя: «Voilà l’éducation du corps des Pages et du Champ de Mars»[278] и цитировали слова великого князя Константина Павловича, который говорил, что война портит солдата, назначение которого, по его мнению, было, вероятно, выделывать удивительную шагистику на парадах.

Великая княгиня Елена Павловна не предавалась бесплодному нытью.