Осень на краю - Елена Арсеньева

– А сдувалкой теперь что же, шпаргалку зовут? – удивилсяОхтин. – Ишь ты! В наше время такого слова не было.

– В наше тоже, – подтвердил Тараканов. – Но не в этомзакавыка… Слушайте, Русанов, что же мне с вами делать?

– А что? – спросил Шурка с замиранием сердца. – Вы все ещене верите, что про Вильгельмов я писал?

– В том-то и штука, что верю… – сердито сказал Тараканов. –Нет сомнений – писали вы! И даже верю, что именно на пенечке, одним духом. Нобеда вот какого рода – гонорар я уже выплатил покойному Кандыбину, и назад егоизъять, сами понимаете, не представляется возможным. К Малинину просить деньги обратноя тоже не могу идти. Как же нам поступить, а, Александр Константинович?

– Да ерунда! – махнул рукой абсолютно счастливый Шурка. –Гонорар ерунда! Хотите…

Он чуть не сказал: «Хотите, возьмите себе заметку пропозиционную войну в гимназии, хотите, я вам еще сто заметок напишу… толькопечатайте их, только печатайте! Бесплатно!» – но осекся, потому чтопостеснялся: «Подумаешь, что я, шедевры пишу, что ли, так навязываться? Тожемне, знаменитый журналист Влас Дорошевич нашелся!»

Тараканов и Охтин переглянулись.

«Небось думают – ну и наглец!» – решил Шурка и вовсестушевался. Уходить пора, вспомнил он… Пора, а неохота!

– Поступим так, – предложил Тараканов. – Я вас возьму к себена работу, репортером. Будете заметки писать, а я вам стану несколькопереплачивать, чтобы ту сумму, ну, за Вильгельмов, покрыть постепенно. Однакона слишком высокие гонорары не рассчитывайте, понятно?

Шурка уставился на него вытаращенными глазами. Что онговорит?! Не может быть, Шурка, конечно, ослышался…

Охтин что-то сказал и протянул ему руку. Шурка рукумашинально пожал, но ушам своим опять не поверил и тонким голосом переспросил:

– Что вы сказали?

– Я сказал: рад с вами познакомиться, господин Перо! –любезно повторил Охтин.

* * *

Чего-то в таком роде следовало ожидать. Глупо былонадеяться, что от нее вот так просто отступятся! И тем не менее Лидия какое-товремя ощущала себя в полной, блаженной безопасности… Словно птица, котораялетит себе и летит, даже не подозревая, что где-то, в болотной тине, в камышах,сидит охотник с ружьецом и медленно, с гнусным наслаждением, выцеливаетсвободный полет, чтобы прервать его метким выстрелом… Птица падает в воду,трепеща от боли и мучительного ужаса, не понимая, что произошло, бьет крыльямипо воде, вытягивает шею, раскрывает клюв в последнем усилии поймать уходящую отнее жизнь, словно она – мошка, всего лишь проворная мошка, за которой можнопогнаться и схватить… Но нет, мошка-жизнь, воля, свобода уже упорхнули от нее…тинистая вода вот-вот сомкнется над шелковистой головой… И как будто этого малосудьбе, охотник, подбивший птицу, подходит к ней, хватает за горло исворачивает голову набок. А потом пристегивает к своему ягдташу, и птицаболтается на его поясе, свесив лапы и нелепо болтая скрученной головой наставшей странно длинной шее…

Почему-то именно вот так – подстреленной птицей со свернутойшеей – представляла себя Лидия Шатилова после того, как к ней пришел сормовскийрабочий Илья Матвеевич Силантьев и передал привет от доктора Туманского.

Вот уж на кого, на кого, а на Силантьева она бы в жизни неподумала, что он социалист, эсер или большевик, черт их всех разберет! До этогоона видела его всего лишь раза три. Ну, от силы – четыре. Силантьев выгляделскорее как благообразный, богобоязненный крестьянин, чем как пролетарий, темпаче – пролетарий, обуреваемый жаждой свержения существующего строя. И когдапосле исчезновения Андрея Туманского сыскной полиции и охранке стало известно,какой на самом деле медициной занимался так называемый доктор, и начали онишерстить всех прежних знакомых Туманского, особенно ближних, бывавших, попоказаниям квартирной хозяйки, у него на квартире, о Силантьеве даже и неупоминал никто.

Лидию Николаевну тоже обошли вниманием. По счастью! Потомучто в этом случае открылась бы, пожалуй, картина поинтересней, чем связи срабочими.

Вот именно – связи !

Но обошлось…

Вместе с остальными членами профсоюзного комитета сормовичейСилантьев бывал в доме у Шатилова, который, даже после того, как его обманулпригретый им Туманский, не утратил охоты заигрывать «с народишком». Лидию мужтоже заставлял присутствовать на встречах с «профсоюзниками», и онаподчинялась, хотя терпеть этого не могла и дивилась не только Никите, но исыну, Олегу, для которого, такое впечатление, разбирательство во всевозможных«народных нуждах» составляло если не наслаждение, то, во всяком случае, интерес.И тем не менее бывать на собраниях Лидии приходилось – как председательницедамского комитета Сормова.

Фрондерство среди интеллигенции вошло еще в б?ольшую моду,чем в довоенные годы. Прочие комитетчицы, жены инженеров, были женщиныпередовые, прогрессивные, то и дело заводили разговоры о производственныхделах, ну и госпоже председательнице пришлось приучиться болтать не только омодах или литературных новинках, но и «болях и радостях рабочего класса» – такэто называлось. Слушать обожаемого Лидией Кузмина – «Если бы я был твоим рабомпоследним, и сидел бы я в подземелье, и видел бы раз в год или два года золотойузор твоих сандалий, когда ты случайно мимо темниц проходишь…» – им казалосьотсталым и пошлым. А про «вонючие онучи», как в глубине души, ума и сердцаназывала заигрывания с пролетариями Лидия, – сколько угодно!

Ну что ж, с волками жить – по-волчьи выть.

Приходилось выть на заседаниях дамского (!) комитета про«онучи».

Очень хорошо принимались прогрессивными инженершами теприбаутки-рассказки, которые Лидии удавалось услышать именно от Силантьева.

На собраниях, устраиваемых Шатиловым, он сидел и благостноулыбался, в шумные споры не вмешивался, главному инженеру никогда непротиворечил. Только изредка, стоило разгореться спору, он, словно и невпопад,словно для того лишь, чтобы повеселить собравшихся, пересказывал какие-тосмешные истории, услышанные от неведомых знакомых.