По ту сторону лета - Одри Дивон

Пер потащил нас в город. Это был город, о существовании которого я и не подозревала. Париж рекламных проспектов, незнакомый, как обратная сторона Луны. Ему нравилось повторять, что столичные жители взяли за правило отдавать лучшую часть города туристам, что давно пора отобрать ее у них обратно и что лично он мечтает умереть, бросившись вниз головой из окна «Жюля Верна», расположенного на втором ярусе Эйфелевой башни. «Что стыдного в том, чтобы смешаться с толпой японцев в ожидании лифта? Башня того стоит. Кроме того, Париж — город снобов, а значит, лучше всего смотреть на него сверху вниз!» Правда, на Эйфелеву башню он нас не поволок. Вместо этого повел к каналу Сен-Мартен, что близ площади Бастилии, и там довольно долго искал крохотную деревянную баржу, по виду в любую минуту готовую затонуть. Упомянутый им Ростропович оказался вовсе не музыкантом, а фотографом, который мотался по планете в надежде в один прекрасный день сделать абсолютно оригинальный снимок, запечатлев на нем нечто такое, что никогда и никому прежде не приходило в голову. Впрочем, встретиться с ним нам так и не пришлось. В тот час, когда мы поднимались на палубу его скорлупки, сам он, зажав в кулак фотоаппарат, болтался по Нью-Йорку. Не беда — Пер отлично знал, что ключи от кабины лежат под керамическим горшком с геранью и что внутри всегда найдется бутылочка хорошего красного вина. Он налил нам по бокалу, а потом включил долго чихавший мотор и встал к штурвалу. Ночь горстями швыряла на сверкавшую поверхность воды звезды, и я отдалась на волю течения, глубоко убежденная, что нет в мире силы, способной помешать Перу в осуществлении его планов. Они с Арно хором пели гимн пропавших без вести моряков — Пер обучил ему своего юного протеже несколько лет назад. В песне говорилось про матроса, которому не суждено добраться до родного порта. Он знает, что никогда и нигде не сможет бросить якорь, и уже смирился с тем, что до самой смерти его будет качать морская волна. К тому времени, когда мы причалили к набережной Анатоля Франса, мы уже хорошо набрались. Пер разыскал шариковую ручку и листок бумаги, нацарапал Ростроповичу записку и положил ее на стол в каюте. Мы сошли с баржи, прекрасно понимая, что не вернемся, чтобы доставить ее на прежнее место.

— Что вы ему написали? — поинтересовалась я.

— Что никогда нельзя доверять шведу.

— Бедный Ростропович! — воскликнул Арно. — Каждый раз ты ему подкладываешь свинью.

— Ну и что? У него передо мной должок, и он про него помнит.

— Какой должок? — не удержалась я.

— Я подал ему идею насчет сногсшибательного снимка.

— Что за идея?

— Идти туда, куда ходят толпы народу, и снимать то, что снимают все. Я уверен, что люди настолько слепы, что не видят самых прекрасных вещей у себя под носом. Статуя Свободы, Красная площадь, Пизанская башня… Вот где-то там она и прячется, лучшая в мире фотография.

Сложность в общении с Пером заключалась в том, что он всегда говорил серьезно, хотя все, о чем он говорил, так и хотелось принять за шутку. Он бросил конец, спрыгнул на землю, чтобы его закрепить, и галантно протянул мне руку, помогая сойти с суденышка. «Теперь пошли ужинать», — предложил он. Но, вместо того чтобы двинуться к дому, от которого нас отделяло не больше пары сотен метров, направился к круглосуточному снэк-бару, махнув нам, чтобы шли за ним. На фасаде переливалась розовыми огнями неоновая вывеска «Jerry’s Diner», очевидно, призванная придать заведению американский дух. Пакистанец в сомнительной чистоты халате поинтересовался из-за стойки, чем бы он мог нас порадовать. Пер с видом знатока потребовал три «тотэл бургера». «Три „тотэла“ для господ, о’кей, сейчас будут». В тесном помещеньице воняло прогорклым маслом, а когда пакистанец, уронив на пол нож, поднял его и, даже не подумав ополоснуть, как ни в чем не бывало продолжил резать лук, я невольно скривилась.

«Бросьте, Эжени, не берите в голову, — хмыкнул Пер. — Не надо судить по одежке. Грязными ножами делают самые вкусные сэндвичи. Кто это сказал? Я и сказал». Он заплатил десять евро и получил взамен три горячих бургера, завернутых пакистанцем в фольгу. Затем потащил нас к музею Родена, в этот час закрытому. Позвонил кому-то, и нам открыла сутулая женщина. Она бросилась обнимать скандинава словно блудного сына, а потом разрешила нам устроить пикник в саду — при условии, что мы не перебудим статуи. «Чтоб не как в прошлый раз, договорились?» — добавила она. Пер дал честное слово и повлек нас за собой на мокрый газон. Вытянулся на траве, подложив руки под голову, и вздохнул: «Определенно, I love[3]Париж».

— Вот и переселяйся сюда, — не растерялся Арно.

— Ты же знаешь, что это не мой жанр.

— Знаю, знаю. В любом случае мне вечером надо будет с тобой поговорить. Есть одна идея…

— Что за идея?

— Готовлюсь к кругосветному путешествию.

— Здорово. Свету нужны парни вроде тебя.

Мы присели рядом с ним на влажной траве. Он вытащил из кармана целлофановый пакетик:

— Дорожный сувенир. Травка, выращенная на гидропонике. Из Лос-Анджелеса. — Он осторожно достал из пакета сухой стебелек: — Наше поколение разделено надвое. На тех, кто в шестидесятые курил косяки, и тех, кто был против. Позвольте, Эжени, я угадаю, к какой группе принадлежали вы…

— Думаю, вы это и так знаете, — ответила я.

— Никогда не поздно наверстать упущенное! — воскликнул Арно.

Пер наклонился, пересаживаясь, и из выреза майки выскочила цепочка — на ней висел такой же точно гугенотский крест, какой носил Арно. Скандинав свернул сигарету и протянул мне: «После вас». Две затяжки спустя я, развалясь на газоне, с аппетитом уплетала протянутый мне Арно сальный сэндвич. Я хохотала — без причины, просто так. Над собой. Над тем, что долгие годы думала, будто курить траву очень опасно, так как от этого можно сойти с ума. Если честно, никогда раньше я не ощущала в себе подобной проницательности и самообладания. Косяк — ерунда, но он помог мне открыть ящик, хранивший все мои потаенные желания, все дерзкие мечты, от которых я добровольно отреклась. Я никогда не вела им учета и сейчас поразилась, как же много у меня накопилось тщательно скрываемых от самой себя сожалений. В обычное время все они тихо, без лишнего шума, умирали. Просто в одно прекрасное утро ты просыпалась и говорила себе: «Мне уже никогда не заняться любовью в общественном месте». И нечто в тебе спокойно хоронило эту идею. Ну что ж, тем хуже. В каждом возрасте свой траур по упущенным возможностям. Я всегда думала, что люди, спешащие все попробовать и все увидеть, пока не грянула смерть, — глубоко несчастны. Протянув руку за косяком, я поднесла его к губам. «Осторожно, Эжени, это крепкая штука». Я пожала плечами. Я больше ничего не боялась. Вышла почти полная луна — до чего кстати! — осветив, как прожектором, лица Пера и Арно. Оба были красивы, по-разному, но красивы, и красота одного дополняла красоту второго. Пер — чрезвычайно соблазнительный мужчина, в этом ему не откажешь. Но это же очевидно. Пер оказался здесь не случайно. Арно проверяет, до какого предела ты готова дойти, он хочет раз и навсегда установить, насколько тебе можно доверять. Он подвергает тебя испытанию, по результатам которого решит, брать тебя с собой или нет. Разве ты не видишь, он же все время на тебя косится, уверенный, что ты ничего не замечаешь?