Сны Сципиона - Александр Старшинов

Я отправился вслед за ним, уверенный, что меня ждут не только щедрые дары, но и утехи самой хозяйки. Как же я был обескуражен, когда в атрии меня встретила старуха лет шестидесяти с темным, выдубленным солнцем лицом и с разбитыми работой осыпанными старческой темной крупой руками. Она выложила передо мною щедрые дары Бусы, сообщив, что хозяйка укладывает спать младших дочерей и не может ко мне выйти в столь поздний час.

— А старшая дочь хозяйки не может ко мне выйти? — спросил я довольно легкомысленно.

Старуха подняла на меня выцветшие совершенно белесые глаза.

— Старшая дочь хозяйки только что овдовела, — сказала она строго. — И потому не выходит никуда из дома.

Я почти въяве ощутил болезненный щелчок по носу.

Однако траур в семье не мешал Бусе каждый день проявлять о нас воистину материнскую заботу. На другой день с утра она истопила баню в своем доме и пригласила меня с Гаем и Аппием Клавдием в числе первых. Помню, как мы сбросили грязную нашу одежду и уставились друг на друга. Наши тела говорили красноречивее любых горьких слов о нашей беде: все мы были в синяках от ударов камней, в струпьях начавших заживать ссадин, у всех троих нашлись на теле кровавые раны, у Гая Лелия к тому же одна из ран воспалилась и покраснела, и присланный Бусой лекарь ловко вскрыл ее и выпустил гной, а затем покрыл толстым слоем какой-то жирно блестевшей мази. Помнится, незадолго до начала войны моего брата Луция с его друзьями подловили грабители на одной из узких городских улочек и ограбили, перед тем хорошенько избив. В тот день в бане Бусы мы походили на глупых юнцов, чьи раны свидетельствуют не о доблести, а синяки лучше скрывать.

Но соскребая с тел масло и окатывая друг друга горячей водой, такой горячей, что едва выносила кожа, мы понимали, что нет ничего на свете важнее веры в то, что избитый и жалкий неудачник может подняться и в итоге победить. Буса в нас верила. И я до сих пор благодарен за ее деятельную веру.

* * *

Много лет спустя мой младший сын Луций за обедом небрежно спросил меня, почему мы просто не перерезали глотку этому паршивцу Баррону? Карфагеняне распинают своих полководцев, проигравших сражение, недурно было бы и нам в тот час учудить с этим сыном мясника Барроном что-то похожее. Я смотрел на юного Луция и молчал. Его шелковая туника цвета солнца переливалась в свете светильников, его веки были густо насурьмлены, а волосы тщательно завиты, тонкие пальцы унизаны перстнями. Я смотрел на него и думал, как легко муза Клио одного назначает героем, а другого — виновным, и уже не поменять выданную маску, навсегда истинное лицо скрыто за грубо намалеванной гримасой.

— Баррон не так уж был виноват, — сказал я. — Не более, чем остальные.

— Он рвался в битву, а Павел…

— Все мы рвались в битву. Или римляне собрали это огромное войско, чтобы прогуляться по Италии и попировать с Ганнибалом и его ребятами? На совете задолго до того черного дня мы вместе придумали план грядущей битвы. Все эти рассказы о том, что Павел хотел сражаться как-то иначе с Ганнибалом, а Баррон погубил армию, родились много позже. Мы все до единого были уверены в победе Рима. Только что набранные легионы, центурии тяжелой пехоты, у нас рябило в глазах от блеска шлемов и новеньких кольчуг. Никто не мог и помыслить, что поражение было предопределено. У нас не нашлось хорошей конницы — мы ее положили в прежних битвах, и взять ее было неоткуда. Мы не умели маневрировать, мы были предсказуемы. Любой наш полководец в тот день погубил бы армию. Канны научили меня главному: то, что кажется всем очевидным, далеко не всегда верно. И ты забыл об одном…

— О чем же? — спросил Луций.

— Я тоже в тот день бежал с поля боя.

Я бы мог добавить, что Варрон пытался спасти войско — он отдал приказ отступать и бежать всем, кто способен уйти. Эмилий же кинулся в гущу схватки, увлекая за собой несчастных всадников, которые могли еще уцелеть, и так бы пригодились нам в будущем!

Бегство грозило смертью многим и многим, но и продолжение боя означало лишь бессмысленную смерть.

Я смотрел на Луция и раздумывал: если бы он узнал о моем позоре в Азии, о том, какой ценой была выкуплена его жизнь у Антиоха, что бы он сказал? Верно, рассмеялся бы мне в лицо и бросил на свой манер язвительную шутку. Хмыкнул бы, к примеру: «Я так и думал, что все россказни о наших римских добродетелях — пустые басни!» Или что-нибудь похожее — быть может, еще более жестокое.

Так что я не сказал ему более ничего.

Итак, я перешел самый страшный перевал в своем рассказе. Канны. Это были мои оледеневшие Альпы, и я миновал их, оставив в Аидовой пропасти своего тестя, друзей и своих солдат.

Иногда я задумывался, хотел бы я получить жизнь заново, и всякий раз понимаю, что вопрос этот нелеп. Что-то я мог бы исправить и сделать лучше, но кто поручится, что при этом я не проиграю там, где выиграл после чужих ошибок? Все, что мог, я свершил и исполнил. Признание сограждан? Разве это не смешно — мечтать о новой жизни, чтобы получить признание?

Что касается гибели наших легионов под Каннами, то я был всего лишь военным трибуном, почти мальчишкой, и уж точно не мог еще знать, как справиться с Ганнибалом. И та армия, что мы вывели на огромное поле, не могла одержать победу.

* * *

Только на четвертый день после прибытия в Канузий я сообразил, что Эмилия не знает даже, жив я или нет. Я отыскал приличную лошадь, снабдил Диодокла сухарями и сыром на дорогу и велел скакать в Рим. Это то малое, что я мог сделать для Эмилии. С собой я ему дал только таблички, где написал: «Публий супруге Эмилии, привет. Я жив, даже не ранен. Отец твой, к печали нашей всеобщей, прожил. Береги здоровье». Остальное велел рассказать на словах, но не посвящать молодую женщину в самые страшные подробности.

Тем временем благодаря заботам Бусы мы с Аппием Клавдием и Гаем Лелием нашли приличный дом для постоя, где каждый из нас смог получить в свое распоряжение комнату. Жизнь обустраивалась — странные эти слова я бы мог повторять многократно. На войне человек живет — он заботится о башмаках, о тунике, харчах и отдыхе. Он пристраивает на ночлег своих людей, он ставит палатку и проверяет запас воды. Он занят добычей пропитания и фуража, мечтает об отдыхе и развлечениях, он обожает или ненавидит командира, высчитывает дни до возвращения домой. А сражается воин время от времени.

Вскоре к нам в Канузий прибыл Варрон. Поначалу я не узнал его — он как будто весь переменился. Лицо отекло, фигура осела, плечи поникли, он смотрел мрачно, исподлобья. Ему не было еще и сорока, а выглядел он на пятьдесят — широкий лоб избороздили морщины, глубоко посаженные глаза еще больше запали. Маленькие черные глазки и взгляд исподлобья — наверное, так смотрит раненый затравленный медведь, готовый сразиться с любым, кто на него нападет. Когда трибуны собрались на военный совет и Аппий Клавдий рассказал, сколько у нас воинов, сколько лошадей и каковы укрепления города и запасы провианта, Варрон долго молчал, глядя в одну точку. Я даже не могу сказать, слышал ли консул рассказ Ап-пия или просто сидел, предаваясь своим мыслям…