Меня зовут Шейлок - Говард Джейкобсон

– Господи ты боже мой! – вырвалось у Струловича.

Когда в последний раз шла речь о д’Антоне, он издал вздох. Чтобы измерить всю глубину этого вздоха, необходимо сначала изложить подлинную историю чувств д’Антона – не к Барнаби, а к Саймону Струловичу, – а также подлинную историю чувств Саймона Струловича к д’Антону.

Росли они примерно в одно и то же время, примерно в одной и той же части страны, хотя д’Антон родился не в Англии, а в Гвинее у богатых, миссионерски настроенных родителей. Учитывая свойственную обоим любовь к прекрасному и талант к его приобретению, д’Антон со Струловичем могли бы встретиться гораздо раньше, если не в детстве – д’Антон, естественно, ходил в частную привилегированную школу, а Струлович, естественно, нет, – то в тех местах, где обычно собираются состоятельные эстеты: на благотворительных обедах и церемониях вручения наград, на открытиях выставок и в студиях художников, на частных аукционах и в гостиных коллекционеров. Однако ни тот, ни другой не жил на севере постоянно: Струлович большую часть своего времени проводил в Лондоне, а д’Антон – в Западной Африке и на Ближнем Востоке. По той же причине они ни разу не встречались на торжественных приемах в Академии Золотого треугольника, которой Струлович время от времени ссужал картины, и где д’Антон, тоже время от времени, читал лекции. Учитывая сходство личных интересов и географического положения, логично предположить, что им доводилось слышать друг о друге. Однако впервые встретились они, только когда Струлович предложил принести часть своей коллекции в дар жителям Чешира в обмен на снятие кое-каких градостроительных ограничений на эксплуатацию некогда великолепного, а теперь пришедшего в упадок дома времен короля Якова I. Дом был расположен под Натсфордом и номинально находился в ведении общественной организации «Чеширское наследие», хотя по факту принадлежал местным властям, которые вынашивали планы превратить его в страусиную ферму и детский парк. Струловичу давно хотелось выразить почтение родителям, в особенности пока мать еще жива, основав художественный музей в их честь – Галерея британско-еврейского искусства имени Морриса и Лии Струлович, так он предлагал его назвать, – а потому дом показался ему даром свыше. Идеальный размер, достаточная известность, да и место подходящее: матери всегда нравилось ходить по магазинам и пить чай в Натсфорде. Музей в Натсфорде! Чего еще желать? Однако д’Антон, часто консультировавший «Чеширское наследие» по вопросам, связанным с изобразительным искусством, нашел в этом проекте столько же недостатков, сколько достоинств находил Струлович. Там, где одному виделся промысел Божий, другому чудились происки дьявола. Д’Антон приводил обычные аргументы, которые приводят попечители местной собственности, когда не одобряют чего-либо, но не могут прямо назвать причину. Открытие музея нарушит постановления местных органов власти, создаст помехи движению транспорта, привлечет больше туристов, чем способен разместить Золотой треугольник, испортит пейзаж и повысит уровень шума, сотрет своеобразие дома – нельзя забывать, что дом относится ко времени правления Якова I и обладает собственной историей, которой коллекция Струловича не соответствует по самой своей природе. Наконец, будущий музей, с какой стороны ни взгляни, не проходит первую же проверку, а именно: не отвечает культурным традициям региона.

Отстаивая свое дело на встрече «Чеширского наследия» и местного совета, Струлович заметил, что именно «особая природа» коллекции делает маловероятным большой наплыв посетителей, способный вызвать неприятности или неудобства. Что же касается шума, Струлович может заверить попечителей и членов совета, что произведения искусства, которые он намерен выставлять, это дети тишины и неспешного труда. Они молчаливы сами по себе и вызывают молчаливость в тех, кто их созерцает. Наконец, при всем уважении, непонятно, почему страусиная ферма более соответствует культурным традициям северного Чешира, чем галерея британско-еврейского искусства. Художник Эммануэль Леви родился в Манчестере всего в нескольких милях отсюда, Бернард Менинский вырос в Ливерпуле, в получасе езды от Натсфорда, Яков Крамер – в Лидсе, по другую сторону Пеннинских гор, и по крайней мере три скульптуры в коллекции Струловича созданы художниками, чьи предки родились и выросли в этом самом графстве. Поправьте, если он ошибается, но вряд ли то же можно сказать о страусах.

Если проект вызовет так мало интереса, что не создаст ни малейших неудобств, возразил с трагическим видом д’Антон, какая от него польза местным жителям? Что же касается того обстоятельства, что несколько никому неизвестных художников, чьи работы будут выставлены в Галерее еврейского искусства имени Морриса и Лии Струлович, родилось неподалеку отсюда, этот довод можно привести в защиту любого начинания. Если бы, скажем, он, д’Антон, захотел построить Музей садизма и пыток северного Чешира, неужели его инициатива нашла бы поддержку только потому, что некоторые из представленных извращенцев происходят из Уилмслоу или Элдерли-Эдж?

Струлович напомнил членам совета, что выставленные в музее работы совершенно ничего не будут стоить местным налогоплательщикам, что это подарок, и, наконец, что между художественной галереей и пыточной камерой нет ничего общего – ни с культурной, ни с просветительской точки зрения. Д’Антон поинтересовался, чью именно культурную точку зрения выражает мистер Струлович. Если говорить начистоту, многие жители Золотого треугольника нашли бы гораздо больше занимательного и познавательного в таком заведении, какое в шутку привел в качестве примера д’Антон, чем в том, которое с таким жаром и знанием дела предлагает создать заявитель. Где доказательства, что галерея еврейского искусства, британского или какого бы то ни было еще, большую часть которого, насколько он понимает, по духу можно скорее назвать городским и авангардным, вызовет хоть малейший интерес в сельской местности, известной своими замечательными природными красотами и долгой историей мирного посещения церкви? Д’Антон не против подобного искусства – он и сам немного авангардист. В принципе он даже не против галереи наподобие той, которую предлагает открыть мистер Струлович. Несомненно, в более подходящем в культурном отношении месте – Струлович решил, что имеется в виду Голдерс-Грин[46] или Негев[47], – она имела бы успех. Но зачем, во имя всего святого, нужна Галерея еврейского искусства имени Морриса и Лии Струлович здесь, в Чешире?!

Струловичу не понравилось, как д’Антон произнес имена его родителей. Он увидел, что внесенное им предложение подернулось тленом. Оно повисло в воздухе, словно чье-то недоброе присутствие. Пока д’Антон говорил, оно приобрело форму, превратилось в кровожадного призрака, грозящего нарушать покой Золотого треугольника днем и тревожить сон его обитателей ночью. Струлович ощущал прикосновение этого призрака, чувствовал вкус, улавливал запах. Он хотел бы отозвать свою заявку и даже самую память о ней, лишь бы избавить имена родителей от мерзкого душка враждебной чужеродности, с которым они будут теперь отождествляться. Однако Струлович был не в силах обратить вспять древнее обвинение в незаконном вторжении, умело навешенное на них д’Антоном. «Моррис и Лия Струлович» – даже он, их собственный сын, готов был бежать от столь зловещего заклятия. «Моррис и Лия Струлович» – встань в полнолуние на высшей точке Элдерли-Эдж, трижды произнеси эти имена вслух, и врата адовы распахнутся.