Шоншетта - Марсель Прево

Жюльетта, казалось, была вполне удовлетворена тихой, мирной жизнью, которую они вели, уединясь, как в первые дни после свадьбы. Их любовь, дала им силы поддерживать друг друга и мужественно встретить поразившее их несчастье: страшный крах торгового дома де Порри, тяжело отразившийся тогда на бордоской бирже. Отец Жюльетты исчез; полагали, что он лишил себя жизни, – с тех пор никто не видел его. Полковник уплатил по всем обязательствам своего тестя, но все еще мог считаться богатым человеком. Когда разразилась катастрофа, Жюльетта искала утешения в неисчерпаемой нежности своего мужа, и он нашел, что не особенно дорого заплатил за новый прилив любви у своей жены.

Они наслаждались счастьем еще два года. Это были годы упоения, но протекли они чересчур быстро. Зиму они проводили в Париже, в мрачном особняке, где Жюльетта являлась солнечным лучом; с первыми летними днями возвращались в Супиз, где их изредка навещали немногочисленные друзья, не пугавшиеся деревенской тишины и уединения; это были старая тетка Дюкателя, кое-кто из офицеров, также уже не молодых, кроме одного, которого Дюкатель и его жена звали просто Марселем и которого полковник полюбил как родного сына, с тех пор как молодой человек, еще будучи поручиком, спас ему жизнь в одном из походов.

Марсель часто проводил в Супизе целый месяц, это обыкновенно бывало летом. После его отъезда супруги вновь возвращались к уединению деревенской жизни, добровольно ограничивая сферу своей жизни занавесами алькова, Жюльетта была по-прежнему нежна, никогда не уставая ласкать супруга, и не выказывая отвращения к ласкам. Она сама просила мужа не приглашать в Супиз много гостей, чтобы не было лишних свидетелей их супружеской любви. Неужели все это было одно притворство? Все сердечные излияния – обман? Нет, не может быть! Нельзя так долго играть роль, ничем не выдавать себя; между тем нежность Жюльетты нисколько не ослабевала, напротив, с рождением ребенка она стала еще горячее…

Пока Дюкатель, погруженный в размышления, бодрствовал у тела покойницы, час проходил за часом; наступил день, и явилась Шоншетта, в сопровождении мадам де Шастеллю. Все еще под впечатлением смерти Луизы, она была особенно потрясена этим вторым ударом. Стоя на коленях у изголовья усопшей, она долго целовала ее морщинистые щеки, на которые смерть уже наложила свою печать. Сердце твердило ей о беззаветной преданности бедной мулатки, говорило, что с Диной умрет и вся поэзия ее странного детства. И как же быть с отцом? Кто будет ухаживать за ним? Способна ли Нанетта на такое же самоотвержение, на такую же верность, как Дина? Ведь она так упряма и болтлива!

Мадам де Шастеллю вместе с Шоншеттой распоряжалась похоронами; Дюкатель не пожалел денег, и церемония вышла довольно торжественная. В тот же вечер Шоншетта, вся в слезах и с тяжелым сердцем, простилась с отцом. Перед отъездом она долго наставляла Нанетту, как ухаживать за больным господином, и взяла с нее слово писать в Вернон обо всем, что будет происходить дома.

Дюкатель смотрел вслед карете, увозившей его дочь, и с тревогой думал, что через два месяца Шоншетта кончит свое учение и вернется домой навсегда. Что тогда делать? Горький опыт показал ему, что он не должен жить в одном доме с нею. Отослать ее в Супиз? На некоторое время это возможно, но потом? Оставался только один выход: выдать Шоншетту замуж, но для этого со стороны отца требовались хлопоты, которые были противны ему.

Дневник Шоншетты

Супиз, 18-го марта

Я всегда находила какую-то таинственную связь между тем, что окружает меня, и моим душевным состоянием. На стенах и коврах нашего старого дома не было ни одной картины, которая не подала бы мне идеи играть роль в изображенных на них сцен. Позже, в стенах старого Вернона, потянулись однообразные годы, милые, невозвратные годы тишины и уединения, благоприятного и для учебных занятий, и для мечтаний; и если, как я надеюсь, милосердный Господь пошлет мне в будущем более счастливые дни, – у меня, вероятно, все-таки никогда не будет таких дивно-мирных, чудных воспоминаний, как о днях, проведенных в Верноне.

Я опять одна – в безлюдном Супизе. Теперь уже нельзя, как в былое время, пригласить с собой мадам де Шастеллю; я совсем-совсем одна. Старый парк как будто говорит мне:

«Я узнаю тебя, девочка, хотя ты и обратилась уже во взрослую девушку, узнаю, несмотря на твой траур и на следы не высохших еще слез на твоих щеках. Бедняжка, ты страдала, ты лишилась любимых людей, но твои глаза блестят больше прежнего, в них горит внутренний огонь, которого я раньше не видел. Ты изменилась, стала женщиной, и мне кажется, что, подобно пламени, выбивающемуся из-под пепла, – и у мрака твоей печали светит радостный луч надежды».

Я умею понимать язык предметов, которые люблю, и отвечаю старому парку:

«Я – все еще прежняя Шоншетта, хотя и изменилась, как и ты сам: в сентябре твои густые, зеленые деревья сплетали свои ветви подобно церковным сводам; и сколько цветов пестрело на лужайках! Сколько птичек пело в кустах! Теперь деревья стоят почти голые, и солнце свободно светит сквозь обнаженные ветви. Но и ты, после месяцев печального угасания, просыпаешься к новой жизни: вот уже появляются молодые почки на деревьях, а на лужайках проглядывает первая травка. Завтра наступит весна! Завтра ты снова помолодеешь, старый парк, а я… я, как и прежде, по таинственной связи с окружающим, изменюсь так же, как и ты.

20-го марта

Дни все бегут, и бегут. Мне нужно было это уединение, мне нужно было сосредоточиться, потому что время, которое я переживаю, – решающее время в моей жизни. Предшествовавшие месяцы были так полны таких волнений, что теперь мне необходимы тишина и покой, чтобы разобраться в своей бедной душе. Последние месяцы в Верноне были, может быть, самыми грустными в моей жизни. Как часто просила я у Бога смерти! Что это была за мука! Бороться, постоянно бороться со своими желаниями, со своим сердцем, с воображением, рисующим перед тобой образ, на который ты не имеешь права смотреть, разве это – жизнь? И все это я перестрадала!

Разлука с Жаном, которую я считала окончательной, показала мне, как горячо я люблю его. Я возмущалась против судьбы, столкнувшей меня с ним лишь для того, чтобы разлучить. В своей тетради я нашла заметку, написанную в день посещения Жана:

«Боже, благодарю Тебя, что Ты допустил его приехать! Ты охраняешь меня, Господи! Если бы Жан не приехал сегодня, – завтра я, может быть, поехала бы к нему».

Неужели это я написала эти строки? Теперь я отрекаюсь от них; это оттого, что с тех пор я переменилась к лучшему. Какие мы жалкие! Мы становимся лучше только вследствие благоприятных для нас обстоятельств.

Час моего искупления, час когда я почувствовала, что моя совесть спокойна, что я снова могу уважать себя, – пробил, когда я узнала о смерти Луизы: мое горе было так безусловно, так потрясло мою душу, что она словно переродилась, и я плакала чистыми слезами, которых могла не стыдиться и которые смыли следы прежних недостойных слез.

Милая Луиза! Дорогая усопшая! Я благословляю тебя! Ты всегда была выше меня и, пока жила, была моим ангелом-хранителем. Где ты теперь, любимая? В раю? Но что такое рай? Неужели это – место, для которого не существует ничего земного? Я скорее готова думать, что рай – везде, особенно вблизи тех, кого мы любили при жизни. И знаешь, я чувствую твое присутствие, дорогая!