Суворов и Кутузов - Леонтий Раковский

Он огляделся – четвертое орудие чернело на земле. Вокруг него лежали тела турок и русских. Кто-то стонал. Суворов догадался: пушка разорвалась, перебив и переранив окружавших ее.

Горшков хотел вести Суворова назад, к реке, но Суворов отстранил его, мотая головой. Он едва нашел в себе силы выдавить:

– Ничего, вперед!

И, прихрамывая и потирая левый бок рукой, он побежал к турецкому лагерю, из которого астраханцы гнали штыками обезумевших от страха разбитых турок.

Подлинно мы были вчера veni, vidi, vici,[37] а мне так первоучинка.

Письмо Суворова к Салтыкову после Туртукая

За три часа поиск был удачно окончен, – семьсот человек русских разбили у Туртукая четыре тысячи турок.

Когда русские овладели всеми тремя лагерями, князь Мещерский отправил на помощь сто пятьдесят охотников из карабинеров и шестьдесят казаков Сенюткина. Лошади плыли за лодками.

Турки были разбиты и бежали кто к Шумле, кто к Рущуку.

Несчастливо начинавшийся поиск, который из-за непонятной медлительности и несговорчивости упрямого и глупого Ивашки неоднократно стоял под угрозой срыва, закончился столь удачно. Русские войска взяли 6 знамен, 16 пушек и захватили 51 судно на Дунае.

Суворов был счастлив – первая самостоятельная операция выполнена отлично. Все уже сделано, можно возвращаться восвояси с победой и трофеями. Суворов даже не обращал внимания на то, что болят контуженные бок и грудь. Он ждал только, когда вернутся две роты, посланные в Туртукай взорвать пороховой магазин и сжечь весь город.

Он ходил по площадке холма, глядя вниз, на Дунай, где у лодок копошились солдаты. Они переносили раненых, волокли на сходни турецкие пушки, две из них, наиболее тяжелые, пришлось сбросить в Дунай.

Из Туртукая шли группами, ехали на волах обыватели – булгары, валахи, молдаване. Суворов приказал переправить их с имуществом на русскую сторону.

Но вот раздался оглушительный взрыв. Весь Туртукай заволокло дымом, потом прорвалось, заполыхало резвое пламя: это взорвали пороховой склад. Один за другим занимались дома, горела мечеть, пылал дом паши.

«Можно, пожалуй, писать донесение», – подумал Суворов. Он пошарил в карманах – бумаги не оказалось.

– Горшков, нет ли у тебя бумаги?

– Есть небольшой клочок, ваше превосходительство, – ответил сержант, подавая измятую осьмушку.

Суворов повертел в пальцах серый листок:

– Маловато. Ну да ничего. Я кратко напишу: победа сама за себя скажет!

Он сел на пенек и задумался. Первое надо написать Ивашке. Этому упрямому глупцу.

Разорвал листок пополам. Написал:

Взялся писать второе, графу Румянцеву. А в уме вдруг возникли рифмованные строчки: вспомнилось старое! Что, ежели так и написать, стихами? Ивашке этого нельзя было бы, но графу Петру Александровичу – вполне можно: он во сто крат умнее Ивашки. Он не обидится, он – поймет!

И генерал-майор написал главнокомандующему донесение:

Из-за Дуная вставало яркое солнце.

В церквах только ударили к заутрене, когда Суворов приехал в Москву. Снег на улицах еще казался голубым. Окна домов были темны; лишь кое-где мелькал огонек.

Москва просыпалась.

Сани легко бежали по выезженной, раскатанной дороге. Суворов лежал на дне саней, запахнувшись в шубу и засунув в рукава озябшие руки, – ни перчаток, ни рукавиц он никогда не нашивал. Ноги, обутые в легкие сапоги, зашлись от холода – еще перед заставой начало покалывать в пятки.

«Ничего, теперь уж скоро! – думал Александр Васильевич, стуча нога об ногу и глядя по сторонам. – Вот батюшка удивится и обрадуется моему неожиданному приезду!»

Стал думать об отце.

Василий Иванович Суворов вышел в отставку и жил дома, занимаясь любимым делом – хозяйством в своих поместьях. Хозяин он был расчетливый, бережливый, – недаром в Семилетнюю войну царица поручила ему сначала провиантское дело всей армии, а потом назначила губернатором завоеванной Восточной Пруссии. Число поместий у Василия Ивановича не уменьшалось, а год от году росло. Отец Василия Ивановича оставил ему только триста душ крестьян, а у него к 1774 году набралось их уже до двух тысяч.

Заветной мечтой старика Суворова было одно: чтобы Сашенька поскорее бросил эту беспокойную военную службу и принял из его рук все поместья.

Сашенька мало чем походил на отца. Василий Иванович любил тихую поместную жизнь и ненавидел военную, а сын с детства только и бредил сражениями да походами.

Но Василий Иванович с радостью видел: в одном отношении сын все-таки пошел в него – был так же бережлив. На такого сына можно спокойно оставить все нажитое – Саша не промотает, не пропьет. Оттого каждый раз, когда сын приезжал из армии домой, Василий Иванович непременно заводил с ним всегдашний разговор: чтобы Саша поскорее оставил военную службу.

Несмотря на то что сын дослужился уже до генеральского чина, отец все-таки считал, что Саша зря служит в армии. Василий Иванович прочил его с детства в гражданскую службу, а вышло совершенно иное.

И во всем этом был виноват старый приятель и сослуживец Василия Ивановича, питомец Петра I, арап Ганнибал.[38]

Однажды генерал Ганнибал заехал к Суворовым. Саше тогда шел двенадцатый год. Увидев Сашу за чтением Вобана,[39] Ганнибал спросил у Василия Ивановича, в какой полк он записал сына. Суворов ответил, что он никуда не записывал сына, потому что хочет, чтобы Саша служил в гражданской службе.