Лестница на шкаф - Михаил Юдсон

Л. Кэрролл

«Куда ты стремишься? — рек коннику книжник».

Уистен Хью Оден

21 апреля, понедельник

Обычно я просыпаюсь легко. Меня, как кого-то из джеромовской Троицы, достаточно разок-другой хорошенько пихнуть веслом — и я уже на ногах.

А нынче ни свет ни заря на меня набросились со всех сторон. Сначала за стеной ожил телевизор — щелкнув, включился, изверг, и сразу вкрадчиво зашипел: «Бандерлоги, хлопцы! Хорошо ли вам слыш-ш-шно?!» — то ли всенощное бдение транслировали, не могли уняться, то ли сосед Рабиндранат крутил любимые былины — вид древних джунглей с утра заряжал энергией, готовил к выходу за дверь, в жуткое наружу.

Потом нижний соседушка Юмжагин пришел в движение — запрыгал по жилищу, принялся метать топор в потолок, разминаясь.

И тут же раздался стук в дверь (так судьба, утверждают, так, так…). Я осторожно прокрался в прихожую. Дверь у меня неоднократно выламывали: однажды по ошибке — бухие грибники обмишурились, вроде у них на малине такая же ободранная и сучковатая (после ломки, поостыв, даже извинялись); другой раз ночные патрули — на спор, сапожищем с разбегу — «Кто не спрятался?!» А как-то, помню, совсем уж поутру… какие-то… ранние христиане…

Последний раз дверь навесили вверх ногами, глазок оказался у пола и к нему стало удобно подползать на четвереньках. Смотришь всегда с интересом, ожидая наконец-то узреть, облизываясь, стройные голые нежные ножки, круглые коленки. Но раз за разом отплевываешься — то смазные сапоги и поддевка квартального охотнорядца, наносящего дежурный визит, то ряса старшего по подъезду, выгоняющего на расчистку домовых свинарен.

Сегодня наблюдался какой-то неопределенный плащ, какой-то брезент колыхался. На всякий случай я поскребся с разбегу в дверь, заразительно похохотал симбирской гиеной (многие держат), потом закричал, как бы отгоняя домашнюю зверюгу: «Брысь, брысь, Вовка!», с грохотом откинул засовы, приоткрыл щель и выглянул. Небольшая неопасная бабка в замызганной плащ-палатке топталась на площадке. Судя по толстой сумке на ремне и ржавому велосипеду, который она взгромоздила за собой на третий этаж, — почтальонша. Бабка, отдуваясь, достала квиток и принялась разбирать написанное:

— Улица Миклу-ха-Маклая, скотландского яврея, правильно… Домина 503, обитель 90, здеся…

Тут она, запинаясь, выговорила по слогам:

— Юд-штейн-ман-сон, что ли ча? Язык сломаешь с вами… Илья Борисович?

— Да.

— Пляшите!

Делать нечего. Я засунул большие пальцы в прорези жилетки и заплясал присущее.

— Достаточно, — сказала бабка. — Вы и есть, вижу.

Она извлекла из сумки плотный пакет, завернутый в клеенку, и вручила мне.

Я с благодарностью подал ей медный грош, она сунула его куда-то за пазуху и побрела вниз по лестнице, громыхая подпрыгивающим велосипедом.

А я вернулся в свою крепостцу, с трепетом вскрыл толстый, крепко зашитый нитками пакет и извлек пачку разноцветных листов. Белый — главный, с печатями — лист гласил:

«Добрый господин! Узник! В этот знаменательный день, на исходе празднеств и торжеств, мы рады сообщить вам, что власти Великой Германии предоставляют вам право постоянного проживания на всем готовом. Приезжайте, Ей-Богу! Для получения вечной визы вам надлежит явиться в наш Консулят, имея при себе смену белья, ложку, кружку и заграничный паспорт».

В других листах была уже конкретика: «Планета — Земля, земля — Бавария, город — Нюрнберг, адресок — Фейхтвангерштрассе, 33…»

Заранее строго запрещалось являться нагим и босым, слоняться под окнами и приводить с собой домашний скот.

«У ворот Нюрнберга сидит прокаженный нищий и ждет. Он ждет тебя», — сразу радостно забубнило в головизне.

Гм, искушение… Это будет тебе дорога к Пуст-Озеру, а Заманиловки никакой нет… Я, право, на месте барыни просто взяла бы да уехала в Штутгарт… Ведь недаром в утопическом будущем Израиле — «Альтнойланде» Теодора Герцля — все говорят на немецком.

Вечный в наших палестинах, родимых равелинах вопрос: и что делать? Там: влачить, христарадничать, сотрудничать в газете «Беднота»? Тут: проскрипционные списки по домоуправлениям давно разосланы, крестики мелом на дверях обновлены, вагонетки в мерзлоту и те, говорят, подогнаны, ждут…

«Ехать, ехать вдаль, надолго, непременно ехать!» — как призывал один опытнейший эмигрант. Натянуть башлык на картуз и поручить себя провидению! Тем паче плакать, сидя на полу, по мне некому. Я одинок, увы (ура?), и сам стираю свой хитон.

Из баллад о заграничном паспорте хорошо известно, что на поиски его отправляются в Овир. Все Овиры с некоторых пор располагаются в подвалах всех домов (как некогда — на чердаках). Обретение паспорта, или, как в Овире говорят, — добыча, дело трудоемкое.

Сказано же: «Врата Овира мрачны и замкнуты». Облы, узорны… Не лаяй, не кусаяй…

Пошел в подвал. Овир закрыт на заутреню. Узкая каменная лестница, ведущая вниз, была основательно истоптана грязными башмаками — чувствовалась, ох, чувствовалась когтистая лапа Неотвратимости. Сырость, решетки. Так, вообще, чистенько. Народу немного, но есть. Я занял очередь, дождался следующего, объяснил, что у меня тесто подходит, и побежал домой греться. Скоро снова пойду.

Ходил. Овир закрыт на уборку.

Наконец-то — открылась лавочка! Чинно ожидаем в посыпанном хлоркой коридорчике на стульях вдоль стены. За дверь, обшитую стеганым коричневым дерматином, вызывают по одному. Сидящий рядом со мной мужичонка — низенький, рыжеватый, рябоватый, лысоватый (в общем, типичный мастеровой, ходивший под знаменем Башмачкина) — ныл и кряхтел, что вот собирается он в Соединенное Королевство, есть у него задумка — переписывать Островную энциклопедию своими словами, да боится, в ихнем офисе начнут под килем протягивать, скажут — осади назад, официальная формулировка: «На ваше лицо аглицких бритов нет».

— Не впустят и не подкопаешься — что мы, рыжие? — сумрачно вступила в разговор очередь.

— В каждом видят беглого сипая… С зашитым в шапке письмом Григория товарищам…

— Да не больно и надо. У них там, пишут, хрислам и сухой закон.

— Бардак да кабак! — смачно сплюнул кто-то под ноги. — Жемчужина у моря!

— А на Русь гадят, дизраэли, давно отмечено…

— То-то я гляжу… Просвещенные мореплаватели!

На стенах в коридорчике имелись инструкции, учащие, как заполнять анкету для скромного временного загранпаспорта и для желанного Пашпорта на Вечную Носку, то есть для отъезда на постоянное теплое местечко жительства. Также разъяснялось, что вот, оглоеды, ежели кто продаст мать родную, рванет с концами, а потом вдруг решит вернуться на родное пепелище — пожалуйста, господа, все простим, вот образец для податия соответствующей челобитной. И там же висел плакатик: «Кричали и плакали на корабле, им вторили с берега, и все это сливалось в надрывающий душу стон. Тут только я понял, что это корабль с ссыльными, осужденными плыть в американские колонии. Р. Стивенсон».