Обратная сторона смерти - Антон Леонтьев

Бегу, задыхаясь: он хочет убить!

А дверь заперта… Без ключа — не открыть!

Да, было страшно. Но что она могла поделать? Поэтому, собравшись с силами, Татьяна принялась читать дальше. Итак, «Ведьмино болото».

«…Да и появилась на свет Женя в тот же год, что бабушка отдала Богу душу. И смерть старушки, последовавшая во сне, стала только началом череды несчастий, посыпавшихся, как из рога изобилия, на семейство коллежского асессора Аркадия Емельяновича Тараканова.

Вначале у жены его любимой, Таисии Осиповны, врачи обнаружили чахотку, от которой несчастная сгорела в полгода. Жене было тогда три года. Потом сам Аркадий Емельянович стал жертвой злого рока — в петербургском министерстве, где он работал, вдруг возник переполох. Что за переполох именно, никто не знал, связан он был с пропажей важных документов. И указывало все на то, что виновата в этом только одна персоналия — Аркадий Емельянович.

Его взяли под стражу, потом начался судебный процесс, короткий и для публики закрытый, и Аркадий Емельянович отправился на сибирскую каторгу. Женя же — было ей тогда уже почти пять лет — попала к младшей сестре своей бабушки, Елизавете Никитичне, которая и воспитала ее в почтении к почившей в бозе бабке, дагерротипами коей была завешана вся ее крошечная столичная квартирка на Мойке.

Это был мир религиозного рвения, затхлости ума и мелкой придирчивости, и чем сильнее сестра бабушки третировала Женю, тем сильнее та пламенела любовью к самой покойной бабушке, ставшей в ее представлении некоторым подобием ангела и образца доброты, любви и справедливости. Тем более что могла она ежесекундно созерцать на стенах квартирки ее кроткую улыбку и взгляд добрых, умных глаз из-под чепца.

Так прошло больше двух лет. А потом случилось невероятное: вскрылось, что документы в министерстве похитил и передал кому-то недоброму не Аркадий Емельянович вовсе, а начальник его, сделавший все, дабы улики пали на добросовестного и несколько нерасторопного подчиненного. Как вскрылось, кем вскрылось, газеты не писали, намекали только, что сии планы были разоблачены доблестными силами российской контрразведки, отражавшей нападки шпионов иной могущественной и пока что дружественной империи.

На скамье подсудимых оказался в итоге начальник, а Аркадий Емельянович возвратился из-под Читы. Только это был не прежний отец, светлый образ которого сохранился у Жени в памяти.

Да, с каторги вернулся совершенно иной человек. И не только внешне. Аркадий Емельянович отпустил бороду, полностью уже осеребренную сединой, постарел и облысел. Глаза его горели недобро, манеры, некогда изысканные, сменились воровскими повадками, а нрав, некогда кроткий, уступил место поведению домашнего тирана. Но самое ужасное было в том, что он запил горькую.

Вроде бы его готовы были взять обратно на работу в министерство, потому как не был он ни в чем виноват. Однако ж Аркадий Емельянович не захотел идти туда, заявив, что если черти окаянные не поверили ему тогда, то ныне сам он им не верит.

Устроился господин Тараканов в письменный стол, где худо-бедно продержался пару лет. А в итоге оказался на улице — по причине своего беспробудного пьянства и невыносимого нрава.

Удивительно, но факт: Елизавета Никитична, которая могла покарать за любую провинность, реальную аль мнимую, внучатую свою племянницу Женю, относилась к ее отцу, сыну покойной сестры, с великим почтением и непонятным умилением. А ведь раньше, когда все было в порядке и когда Аркадий Емельянович работал в министерстве, терпеть его не могла и знать не желала. Теперь же, когда он из почтенного гражданина и доброго буржуа превратился в завсегдатая мерзких трактиров и гадких публичных домов, религиозная до истовости женщина вдруг возлюбила его, словно следуя известной заповеди возлюбить ближнего своего, быть может, весьма порочного, сильнее, чем самого себя.

Она потакала всем капризам племянника, никогда его не ругала и всегда снабжала деньгами. А деньги у тетушки — так Жене велено было называть сестру бабушки — водились. Да немалые. Ибо хоть и жила она в квартирке небольшой и особой была весьма скаредной, имелась у нее неподалеку, тут же, на Мойке, своя собственная ростовщическая лавка, которую тетушка предпочитала именовать на заграничный манер ломбардом.

В ломбарде том Женя проводила много времени, ибо после гимназии, куда она была определена хлопотами тетушки, путь ее лежал мимо него. Это был особенный мир, настоящая вселенная, походившая на помесь музея с церковью. Закладчиков тетушка принимала в маленькой комнатке, выкрашенной в унылый болотный цвет, без стульев, но со столом, покрытым засаленной, до пола свисавшей фиолетовой скатертью, чья бахрома касалась истоптанного башмаками тысяч несчастных пола. Любила Женя, когда посетителей не было, а тетушка чем-то занималась, прятаться под столом — ибо если ломбард был целой вселенной, то стол, вернее, подстолье, было вселенной во вселенной. Там было так покойно и тихо!

Однажды против своей воли Женя стала свидетельницей того, как пришла к тетушке благородная вдовица, дабы заложить последнее, что осталось от покойного ее супруга — золотое кольцо с редким, как оказалось, камнем. Деньги вдовице требовались, дабы прокормить своих малюток и не оказаться на улице, куда грозил выгнать семейство бессердечный хозяин. Тетушка назвала сумму, но та показалась вдовице слишком маленькой.

— Побойтесь бога, Лизавета Никитична, ведь цена перстню во много раз больше! — донесся до Жени, притаившейся под столом и надежно скрытой скатертью, а также знавшей, что если уж так вышло, то надо сидеть, аки мышка, не шелохнувшись, иначе будет конфуз и ей, и особливо тетушке, за что та непременно Женю отстегает ремнем, заставит стоять в углу на коленях, а потом запрет в подвале (в подвале жили крысы, и Женя очень их боялась).

— Знаю, матушка, не дура, чай, — ответила тогда тетушка. — Сапфир редкий, звездчатый. Да к тому ж огранка старинная, индийская. И еще надпись на одной из граней — буковки латынские, поди стих из самого Священного Писания. Коллекционеры за такой отвалят много.

— Вот к ним я и пойду! — ответила вдовица.

А тетушка затряслась в смехе:

— Чего же тогда ко мне завернула, матушка? Сразу бы к ним путь и держала! Ан нет, ко мне стопы направила. Сказать почему? Потому как перстень краденый! И не смотри так, ты ведь знаешь это и сама. Память у меня хорошая, и хоть прошло уже лет двадцать пять, если не все двадцать семь, помню, что похитили его тогда у графини Милорадович, да с прочими украшениями, да проломив несчастной голову!

Женя помнила, как в комнатке разом все смолкло, как будто наступила пауза в театральной постановке. А потом раздался тихий голос вдовицы:

— Лизавета Никитична, грех такое говорить! Откуда у нас перстень, добытый кровью убиенной, иметься может?

— Ну и я тем же вопросом задаюсь, — просюсюкала тетушка. — Хотя, сдается мне, лучше сообщить в полицию, там люди умные, во всем разберутся. Правда, есть и у меня подозрение, что муж твой, матушка, причастен был к убийству. А ты сама разве не работала горничной в богатых домах? Проверить бы тебя, матушка, надобно, может, и выяснится, что была ты тогда служанкой у бедняжки графини.