Государи Московские: Бремя власти. Симеон Гордый - Дмитрий Михайлович Балашов

елей последние свои лучи. Посовещавшись, Митрофан со спутником решили заночевать. Крюк неволею остался тоже. Коней уже кто-то завел за ограду, выстроенную на совесть, – верно, от волков, медведей ли. Сергий отдал свою постель Митрофану, потом на полу кельи настелили холодного лапнику, притащили рогожу, сверху разостлали зипуны, что было, и все улеглись спать. Дотрещав, загасла последняя лучина в светце. И только Сергий еще стоял в темноте, шепча про себя молитву. Наконец, когда Крюк задремывал, улегся и он. Крюку сильно хотелось расспросить и про монастырь, и про самого Сергия, но он побоялся тревожить спящих иноков. Решил: из утра спрошу!

Однако утром Сергия уже не было в келье. Рагуйло напрасно вертел головою.

– В Москву ушел! – пояснили ему. – Торопись, а то не успеешь за ним. Он ить лесами пойдет, на лыжах!

Грубые самодельные лыжи, вроде охотничьих, плетенные из ивовых прутьев и обтянутые лыком, Крюк приметил еще с вечера. Теперь же их не было в избе. Наскоро поснидав, он вывел коней и, не сожидая игумена Митрофана, повел их прежнею тропкою. Впрочем, как ни торопился Рагуйло, времени не выиграл. Когда он, мокрый, как пуганая мышь, подходил к Хотькову, монахи уже нагоняли его.

Отказавшись от трапезы и отдыха, Крюк вскарабкался в седло и погнал изо всех сил запаренного коня и гнал всю дорогу, пересаживаясь из седла в седло. И все же, когда поздним вечером на спотыкающемся жеребце въезжал в Кремник, уже от знакомого сторожевого узнал с невольно упавшим сердцем, что недавно пришел молодой мних – «чудной такой!», – которого, расспросив, тотчас проводили в покои великого князя.

Глава 105

Сергий сумел обогнать своего гонца потому еще, что почти не спал и вышел в потемнях. К тому же он хорошо ведал лесные пути, да и лыжи сослужили ему добрую службу.

Прохожего монаха не задержали у внешних ворот Кремника, а когда он, озираясь, подошел к воротам княжьего терема и спросил, не здесь ли игумен Стефан, присовокупив, что он зван к великому князю, то один из сторожевых, взявшихся было с хохоту за бока, услышав имя Стефана и вглядевшись в странника попристальнее, воскликнул: «А ну постой! Знаю игумена!» – и, отпустив второму весельчаку затрещину (не шути над иноком, раззява!), развалистой походкою заспешил к теремам. Подбежал боярин, коему наказано было встретить монаха, захлопотал, повел Сергия за собой.

Сергий вошел во дворец, озираясь по сторонам. Он почти был уверен тотчас встретить брата и потому только и не завернул прежде к Богоявлению, как собирался дорогой. Он с удовольствием присел (все-таки поболе семидесяти верст оставлено за спиною!), не отказался и от трапезы, предложенной ему в молодечной княжьего дворца. Боярин, сожидавший Сергия, растерялся было, но сам сообразил, что путника прежде следует усадить и накормить, а тем часом повестить о его приходе князю, игумену Стефану и наместнику Алексию. Рагуйло Крюк сумел запоздать как раз настолько, что у боярина отошло сердце и дело окончилось для него хоть и не с наградою, но и без выволочки.

Гость, однако, отодвинул от себя жирные мясные шти, ограничась хлебом и квасом. Боярин, ругнув себя самого (как сообразил монаху мясное подать!), расстарался притащить мису вчерашней разогретой окуневой ухи, и Сергий с веселыми искрами в глазах, только чтобы успокоить боярина, выхлебал деревянной ложкою и ее тоже.

Непривычная сытость клонила в сон. Сергий слегка отвалил к стене, расслабив тело, закрыл на минуту глаза. Заставил себя ни о чем не думать, погрузившись в глубокий покой внутренней тишины. И пока захлопотанный боярин, все еще слегка сомневавшийся, того ли он, кого должно, принял и угощал, бегал в верхние горницы дворца, Сергий спал или, вернее, пребывал в сосредоточенной полудреме. Нескольких минут ему хватило для отдыха, и когда боярин вновь явился перед ним, он уже был снова бодр и свеж, как давеча.

Спросив, где здесь домовая церковь, Сергий, оставя серую свиту и мешок в молодечной, поднялся вслед за боярином в терема, прошел длинными лестницами и переходами. У порога княжеской домовой церкви, оборотясь к боярину, сделал ему знак оставить себя одного, и боярин, с некоторым сомнением окинувши княжескую церковную утварь из золота и серебра, послушно отступил, прикрыв за собою двери. Что-то было в этом молодом мнихе, заставлявшее без ропота подчиняться ему.

Тут, в церкви, стоящего на молитве, и нашел брата Стефан. Они обнялись, презрев уставные правила, потом уселись на лавку в крохотном притворе, и Стефан торопливо поведал брату о семейных злоключениях великого князя владимирского, стать духовным лекарем коих сам он затруднялся ныне.

Сергий выслушал молча. Узнав, что за ним посылали с ведома и по совету Алексия, вскинул мгновенный пристальный взгляд на брата. Стефан вдруг как-то иссяк, не ведаючи, о чем еще говорить с Варфоломеем. Начал сказывать о своих многовидных обязанностях и трудах. Младший брат был как бы тот и не тот (и это связывало Стефана, сбивало с мысли и речи). К прежнему, простому и ясному, присоединилось нечто, словно бы отлитое из прозрачного индийского камня. Все зримо, все видно насквозь в сияющих гранях, а уже не порушить, не достать, не тронуть рукой. Сергий внимал, не перебивая, спросил только:

– Тяжко тебе, Стефан?

И Стефан, начавший было незаметно для себя прихвастывать, опустил голову, кивнул и ответил:

– Да.

Алексий вошел в притвор церкви быстрым своим, стремительным и легким шагом. Братья встали. Алексий, благословляя, пристально вперил взор в младшего. Он давно уже умел с первого взгляда понять человека до самой его глубины, но тут было нечто и его сбившее с толку. Перед ним стоял молодой муж, почти юноша, и глядел открыто, твердо, ничего не скрывая в себе. Готовно сожидал вопрошаний. Он только что прошел пешком десятки поприщ пути, прошел потому, что его позвали и, стало, он надобен зачем-то ему, Алексию, и великому князю Семену. И вот он здесь, чтобы исполнить просимое, быть может, произнести всего несколько слов и уйти.

Алексий все продолжал глядеть на Сергия, задумавшись. Ведь он знал, он этого и искал многие годы! Почему же теперь он растерян и не ведает, что сказать, о чем повестить? Был бы перед ним муж, убеленный годами, от лица коего струился бы вот такой же точно ясный и белый свет, он бы, может, просто простерся ниц и попросил благословения. Быть может, и сейчас только это и надобно содеять? Да! Именно это! Как поступали древние старцы в пустыне Синайской, встречая брат брата, как содеял бы, верно, святой Антоний на