Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

так хорошо стреляешь? – спросил я бессознательно, поощряемый тою словоохотливостью и доверием, которыми он поразил меня с первого раза.

– Да уж безинскому Петрухе за мной не угнаться. Для меня этих диких-то уток что ни есть проще сшибить – сразу заныряет, а то что жираф? так только… долгоногая птица. А подстрелил ее, и начнет ковылять на кривых-то ходулях. Знаешь что?.. Да ты из каких? – спросил он, быстро изменив тон и пристально уставившись прямо на меня.

Я сказал.

– Так ты что же тут, грибы, что ли, сбираешь, – может, заблудился, коли так далеко зашел? Ведь ваши-то места отсюдова, почитай…

Парень замолчал, как бы высчитывая версты, и немало поразил меня, сказав, что до нашего посаду от Вертиловки, до которой наберется гон тридцать, считается двенадцать верст.

– А ты сам из Вертилова, должно быть?

– Вестимо, из Вертилова: там наши господа живут, а я при скотном дворе у них, в пастухах. Вот они теперь стаей, стало быть, летят, да не сядут; вожак-от опять поднимается: знать, нас с тобой завидел, – рассуждал мой пастух, продолжая смотреть вверх и следя взором за журавлями, которые, картинно развернувши дугой свою вереницу, потянулись дальше и выше.

Журавлиный крик делался едва слышен, а вскоре и совсем заглох в этом душном воздухе, который тяжелым свинцовым гнетом навис надо всем окружающим. Вдруг, откуда ни взялся, новый подобный же крик – и перед глазами зачернела новая птица, но уже одна только – жалобно и скоро кричавшая вслед за стаей.

Пастух мой продолжал смотреть в небо и рассуждать вслух, следя за полетом последнего журавля:

– От стай отстал!.. не применился! должно быть, выводок весенний. Этих лихо стрелять: сейчас закружатся. Попрыгает, попрыгает да и ляжет. Тут ты его и бери. Только берегись: притворяются часто, и как раз носом глаз выхватит. Раз эдак-то и меня было, как господским детям хотел, на потеху, в гостинец живым поймать… Постой-ко постой, никак сядет!..

Пастух вскочил на ноги, схватил свою плеть, толкнул при этом ногой своего мохнатого жучку и опять присел, когда собака залилась звонким лаем и кинулась в гору.

– Напужали! – проговорил он с сожалением, усаживаясь на старом месте.

– Отдыхают они опасливо, словно бы и люди, – заговорил он снова после непродолжительного молчания. – У них в артели завсегда есть сторож чередной. Коли все прикурнут, стоит он на одной ноге и другую переменяет и не спит, а зачуял что, да завопил по-своему, так все и переполошутся. Разбегутся эдак на ходулях-то своих по лугам, да и кверху. Тут в них стреляй знай, – не промахнешься…

Он опять замолчал; а я, утомленный донельзя, расположился тут же, рядом с ним, в надежде отдохнуть после долгой ходьбы и вполне уверенный, что мой товарищ давно набрал оба лукошка грибов и, бесполезно проискав меня по лесу, сидит себе дома.

Мне оставалось еще одно: отплатить за внимание вниманием, поддержать разговор, и потому я спросил парня о тех удобствах, которые представляет ленивая жизнь и спокойная обязанность пастуха.

– Ничего, – говорил мне, – ничего, коли сноровку знаешь да поприменился. Корова во всем стаде всех спокойнее. Ей куда велишь – туда и пошла, а то лежит в тени, никого не замает, и всегда, помни, на старое место ложится. Напиться захотела – к реке пошла. Ну и овца… тоже смирна, только не пужай, не наскакивай с плетью. Вон и к жучке попривыкли. Только два козла блудливы очень, у! – как блудливы!

Парень при этом прищурил глаза и помотал головой (один-то козел и мне памятен).

– А все кучера избаловали, да ребятенки господские особо вот того – черного-то. Зато свинья что ни на есть хуже всех: это, как сказано, свинья, так она и есть свинья полосатая.

На выраженные сомнения я получил такой ответ:

– Теперь начать с того, что свинья во всякую воду без разбору лезет, и лежит она в этой воде – только покрякивает. А подыми ее, попробуй: да хоть сто палок обломай – ни за что не поворотишь. Того гляди еще злость ее возьмет, проклятую: так и уноси Бог ноги. Слыхал, чай, как они с волком дерутся?

Получив ответ отрицательный, говорун мой продолжал разговор, растянувшись на спине и по-прежнему посматривая в небо:

– Я это сам видал, да и от других слыхивал, что коли волк напал на свиное стадо, так ни одной не поживится – не дадут. Вот как бывает и дело это самое…

При этом рассказчик повернулся на бок и оперся на оба локтя. Волоса его свесились на лицо, и вся фигура, при занимательности предстоящего рассказа, представляла что-то особенно серьезное и привлекательное. Свежее, хотя и загорелое лицо, черные волоса, на висках вьющиеся колечками; красивая коротенькая, но круглая бородка, наконец, серьезный вид и какое-то сознание важности рассказа – возбудили во мне и интерес, и полное внимание. Я уже окончательно забыл и грибы свои, и Ивана Михеича: мне хотелось слушать и расспрашивать своего нового знакомца, говорить и сидеть с ним даже до тех пор, когда возьмет верх истома и я наклонюсь к траве и засну.

– Вот как бывает и дело это самое, – говорил он. – Ухватил когда волк поросенка, что ли, какого в стаде, да завизжал этот поросенок, то будь свиньи хоть за двои гон – прибегут к волку. Они ни на реки, ни на озера попутные не посмотрят. Отобьют своего детища да и встанут кучей: поросят собьют в середку, задами да спинами своими вместе сотрутся, и попробуй волк – вырви поросенка! Уж и ходит же он сердешный, долго ходит и сбоку-то, слышь, забежит и прямо кинется; а все, глядишь, назад бежит да хвостом виляет. Артель все вплотную стоит и на него напирает: поросята визжат посередке, матери свою музыку ведут. Волк только скалит зубы да щелкает, прыгает да щелкает, а в артель не посмеет ударить. До того мучат его свиньи эти, что так и кинет и пойдет к домам. Вот тут-то я одного и свалил пулей. А крепко же и он рассерчал: больно дрягался, как я его домой хотел стащить.

– И всегда отстоят себя свиньи – не дадутся ему?

– Да чего не дадутся! – говорил он мне. – Иные боровья до того свирепеют, что из ватаги ино выскакивают. Клык наострит, слышь, да и метнется за волком вдогонку; отбежит, знаешь, немного, а себя таки помнит: сейчас и назад и опять задом в артель вотрется. А те все напирают да визготню ведут; все, знаешь, подвигаются. Зато уж и ушел хоть волк, не скоро