Нечистая, неведомая и крестная сила. Крылатые слова - Сергей Васильевич Максимов

свиньи разойдутся из кучи. Тут им человек не попадайся – всего изорвут. Значит, и тебя принимают за волка. Лягут они после того в озеро, так ты в трубы труби – не подымешь; пар так и валит, хоть на ночь оставляй, ровно, слышь, в бане были… Хрюкотня такая пойдет, что коров и овец переполошат, во как!.. – заключил рассказчик.

– А овца так, я думаю, совсем беззащитна?

– Оно, пожалуй, кому, как не овце, трусливее быть: напужал ты одну, так, глядишь, и все переполошились.

– Что овца? – продолжал он, как бы рассуждая с собой, – у той и защита против волка одна, что на стену кидаться, словно угорелой. Вон, у нас была такая притча в подызбице – лет тому пяток назад. Туда мы на зиму овец застаем, так вошли с братом. Глядим: двух ярок загубил серый… зарезал, словно языком слизнул. Выходило, видишь, окно на улицу, а изба-то наша с краю как раз, подле бань, приходилась. Заколотить мы его забыли, али бо что? Только волк пролез, знать, туда да и зарезал… Вдругорядь, думаем, не надуешь: взяли мы с братом да и заколотили окошко-то планками и двери плотно приперли. С братом порешил я так, чтобы мне сесть в подполицу с ружьем да и дожидаться волка. Раз, смекаем, приходил, вдругорядь захочет. Вот я сижу это в подполице, да только вздумал, что, мол, придет понаведаться: а он как тут и легок на помине. Взвыл, слышь, за оврагом, да опять, да и еще опять взвыл. Может, думаю, товарищей подобрал. Коли не втроем идет, так вдвоем, может быть, как и водится у них завсегда, когда на грабеж подымаются. Может, думаю, и один позарился. Сижу, вот, я в подызбице и ничего не боюсь. Ружье подле, овцы в кучу сбились; а ночь хоть глаз коли. Дело это в осенях было. Взвыл мой волк за оврагом да и замолчал: идет, думаю. Только, слышу, он уж и тут: просунул в окошко лапу да видит планками загорожено; пролезть нельзя; грызть нужно: он и грызет… Планки-то не подаются же, однако, на зуб-от даже, сколь ни востер: из дубового полена сделаны были и вколочены плотно-наплотно. Я стал прислушиваться: так стал визжать, пострел, больно шибко принялся за работу. Вон и щепки полетели чуть не в глаза мне, и все он визжит да огрызается. Перестал, слышу. Что-то дальше будет? Гляжу на окно, а он хвост запустил в окно-то, ко мне значит, – да и начал болтать из стороны в сторону. Хитрит, думаю, серый, напужать хочет; пусть-де овцы со страху в двери кинутся, на двор выбегут: а я, мол, на дворе и перережу их. Только что овцы-то на стену бросились, я его и угодил за хвост-от, да и лажу к себе притянуть. Взвопил брата: что здесь-де, мол, сам в руки дался.

И притрухнул же мой волк, куды напугался – совсем понатужился: так, братец, всего меня и окатил. Мы его после и добили вдвоем; брат ему всю голову расколотил топором.

А то повадились после другие волки собак сманивать со дворов. Так уж мы тут просто всей деревней этих из ружей били.

Придут они, слышь, вдвоем, и завсегда, помни, вдвоем: один встанет за углом, а другой идет к подворотне. Тоже запустит хвост да и выманивает. Собака-то побежит за ним, он от нее, а другой волк из-за угла выйдет да и накроет спереди и сзади: один возьмет за шиворот, другой за хвост, либо ноги в рот захватит и унесет в поле. Там сначала играть с ней начнут, и до того, сказывают, играют, что совсем заморят. Покалелую уж и поедают напоследях, и так обчистят, что только одна голова останется да шкура. И шкуру-то начисто обточат, что словно мясник по заказу: сам видал, врать не из чего…

– Медведи, кажется, в нашу сторону не заходят? – спросил я, заинтересованный рассказами, хотя и не хуже его знал, что в наших лесах медведю негде водиться, разве притащится он по пути да и уйдет обратно в свое место. В дальней окрестности хотя и были леса, но большею частью боры, со всех сторон окруженные жильем, и притом же не представлявшие таких чащей, какие любит этот зверь. Пчел у нас также разводят мало; а ставить ульи на лесу – и обыкновения нет.

– Приходил один года три тому назад, коли еще и не больше того, и много натворил беды: одних коров надавил до десятка; мужика изломал из Соснины, – продолжал пастух, отвечая на мой вопрос. – Этот, сказывают, коли заберется в стадо, всех переломает. Чего бы, кажись, лошадь и на ходу бы легка, а не уйдет от него, коли влепит он ей заднюю лапу в спину да правой уноровит за дерево ухватить. Визжит-ино, слышишь, бедная; а уж он ей и брюхо тем временем вспорет…

– Этот, я думаю, и со свиньей справляется?

Рассказчик быстро улыбнулся на мой вопрос и продолжал:

– Много свинье нужно, коли тот захочет: ухватил за щетину, вскинул кверху да и разбил вдребезги оземь. С дедом этим расправа плохая: с корнями деревья рвет, не то что…

И рассказчик опять усмехнулся в то время, как на горе послышался шум и показалось облако пыли, несущееся прямо к косогору. Какая-то дрожь пробежала по членам; пастух бессознательно ухватился за плеть, и мы уже готовы были видеть перед собою медведя или волка.

Ожидания наши были обмануты: в облаке пыли показались фигуры овец, выбивавших ногами частую дробь, которая глухо отзывалась, отбиваемая сухою землею. За овцами, тоже в пыли, неслась пастухова собака, высоко вздернув мохнатый хвост. Овцы вдруг остановились и столпились в кучу, навострив уши и как бы ожидая, что сейчас раздастся новый крик или лай и они опять стремглав понесутся на свое место.

Пастух отправился наверх произвесть должный распорядок.

Я остался внизу и слышал, как тот щелкнул несколько раз плетью, как снова пронеслись овцы, облаками вздымая пыль, и как опять сделалось тихо, так тихо, что у меня смежились глаза и я заснул. Долго ли спал – не помню, но проснулся, разбуженный глупой коровой, которая рассудила фыркнуть мне в лицо, на пути своем к водопою.

Пастух мой шел от реки, прямо ко мне. Волоса его были мокры, с бороды капала вода; видно было, что и сам он сейчас из воды.

– Не хошь ли и ты искупаться? вот мой бочажок приговоренной, – лихо можно. А и не глубок: только по шею; на дне чисто. Сучья повытаскал сам; одни камни остались. Тут, коли хошь,