Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова

она будет невкусной? Я не хочу, чтобы его ягоду, названную твоим именем, выплевывали из своих ртов те, кому не понравятся его гибриды. — Его руки скользнули ниже, так же нежно, но со своей целью ощупывая её живот.

— Он скрестил земной сорт с местным, дикорастущим и сказал, что я тоже невероятный, но существующий гибрид, местной и земной, двух рас. Как? Он не спит ночами. Загадка не даёт ему покоя, но не дается её разрешение. А ты помнишь, как хотел с Гелией стать родоначальником новой расы красивых людей? Почему не хочешь со мной? Я же этого хочу.

— С чего ты взяла, что я хотел этого с Гелией?

Воспользовавшись его очевидной паузой в натиске, она села на траву и отодвинулась, решив довершить игру в неприступную крепость. Надо же хоть иногда не давать ему того, чего он хочет. «Не балуй мужчин особо-то», — как учила её Ифиса, — «чтобы ценили то, чем всегда норовят обожраться, а потом и выплюнуть без сожаления». — Гелия сама и рассказывала. Но ей не хотелось превращаться ради тебя в вечно плодоносящее тело. Терять красоту. Она слишком ценила своё совершенство. Она говорила, как ты охладел к ней во время беременности, и она не простила тебе этого никогда. Она обожала себя. Ей быстро внушили мысль о том, что она лучше всех. Кто? Да уж ясно, не ты… ну, о том не будем.

Рудольф молчал. Казалось, что он забыл на время о Нэе. Его рука стала безразличной, застыв на её животе. — Гелия была как будто заморожена в своей глубине. Как мерзлота в почве. Сверху цветут травы и даже зреют дикие ягоды, а копни глубже, и звякнет вековой лёд. Я не был волшебником. Я вёл себя так, как привык с земными женщинами.

— Их было много?

— Не считал. В этом деле я не был никогда счетоводом.

Нэя уже по-настоящему обиженно развела руками, — Столько, сколько цветов вокруг? А меня всё попрекаешь за собственные же, изобретённые тобою призраки! Даже не пытайся ко мне подобраться! Я ничего тебе на сей раз не дам!

— А что именно ты собиралась мне милостиво «дать»? Или не дать? Свою драгоценную пустышку? — он скалился, пребывая в уже очевидной раздражённости от затянувшейся прелюдии, распылённой в бесконечности выяснений. Нэя задохнулась от обиды, — О какой пустышке речь?

— А разве я не прав, если уж разговор у нас достиг столь зашкаливающей откровенности? Ценностью или напротив ничего не значащей никчемностью всякую женщину делаем мы, мужчины. Сама по себе женщина лишь пустая форма. В её власти только обеспечить наличие чистоты собственной форме. А всё это условно богатое содержание — лишь внешние узоры и позолота на поверхности той живой вазы, чем ты и являешься. Я выбрал тебя за твою чистоту и особую прозрачность фактуры, подчёркиваю это. Я и только я твой оценщик. Где-то я читал, если мужчина не даёт женщине ту или иную цену, у неё таковой и нет. Поэтому женщину всегда оценивают по значимости того, кто ею и владеет, а одинокая женщина — ноль. Всё прочее, все эти поиски какой-то духовной глубины и самодостаточности у женщины — обман себя и прочих. И уж если какой-то негодяй назначил ту или иную женщину быть вещью для общественного потребления, а не сугубо домашней утварью, то её истерические уверения, что это не так, всегда тщетны. Обман и самообман.

— И выхода для такой несчастной нет? — Нэя слушала его с нескрываемым удивлением, слишком серьёзно впитывая его раздражённую болтовню.

— Выход в этом случае лишь один. Отречься от собственной половой принадлежности и стать просто полезной функцией для социума, желательно развив свой профессионализм в том или ином спектре полезной деятельности. Некоторые это понимают, некоторые нет, — ум-то у женщин весьма ограничен, — специфика гормональная такая вот. Да и потом, с чего ты решила, что та, кто становится всеобще доступной, так уж и несчастна? Тут имеется бескрайнее, хотя исторически и загаженное, поле для бесконечных дискуссий.

— Какой же ты… Даже не знаю, кто ты!

— Секс- шовинист, даю подсказку. Но у вас такой термин даже не имеет перевода.

— Не будь ты так распутен в своём прошлом, не говорил бы ты такое… Я точно от тебя уйду! В самую глушь! Пусть провалюсь опять в болотную ловушку. Лучше умереть, чем слушать такое… — она задохнулась и сделала вид, что уходит, но вспомнила о том, что пребывает на данную минуту без штанов. Они сушились на ветке дерева.

— Распутен? Я? Да ты не понимаешь, о чём говоришь! Кто у меня и был, кроме Гелии, а потом вот тебя? Другая земная жизнь тут не учитывается. Успокойся. Для моего солидного возраста без пяти минут дедушки слишком даже мало.

— А как ты проводишь их оценку? Мне любопытно, насколько мужчины обесценивают своё прошлое? Выбрасывают его на условную свалку и забывают или же коллекционируют, как доктор Франк коллекционирует всякие пустяковины, приобретаемые им тут для памяти, как он говорит?

— За других я не собираюсь отвечать, что и как. Лично мне все мои прошлые женщины дороги. Каждая занимает своё, только ей принадлежащее место в моей памяти. Я слишком ценю себя и собственные, даже давно потраченные, чувства. Только вот Гелия оставила в памяти дикое послевкусие, что я жил с говорящим манекеном как извращенец. Ненавистная память, но куда её деть, если и она часть моего существа?

— Она всегда была такой? С самого начала?

— Нет. Стала такой после рождения дочери. И то не сразу, она остывала постепенно. Наверное, в ней сломался некий элемент. Её конструктор, или кто там, плохо её изготовил. — Тут был сарказм, но Нэя поняла всё буквально. Она снова приблизилась к нему и села рядом на траву, умышленно отвернув край его куртки, чем подчёркивала свою обиду. — Руд, она была живой, а не куклой, и не было никаких, как ты говоришь, элементов. Просто ты что-то сделал такое, что отвратил её.

— Разве я, такой совершенный образчик мужественности, а также ума и развитости, могу отвратить от себя женщину, если дал ей счастье приближения к себе? Дал ей самый возможно высокий уровень оценки? — он смеялся, но глаза оставались невесёлыми. Он придвинулся, его рука ожила и поползла туда, где уже, по счастью, давно не было тех смешных лоскутных штанов, о которых он помнил. Мягко, но настойчиво, он опрокинул её на спину, стал изучать, будто был доктором Франком. — Ты стала другая. Вся. Не думаю, что это от клубники доктора или от наших ночных ужинов.

— Мне