Дары инопланетных Богов - Лариса Кольцова

разбросал, порвал любимое платье Тон-Ата, сломал браслет. Я опять всё прибрала, но дала себе обещание не пускать тебя в своё прошлое. Зачем оно тебе, моё прошлое? Если тебя в нём не было?

— А тебе моё прошлое зачем?

— У мужчин не бывает прошлого, у них есть только настоящее и стремление в будущее. Прошлое ценно для женщин. Оно дает опору им, если хочешь. Почему девушки бывают столь беззащитны впервые? У них нет никакой опоры.

— Не заговаривай зубы. Расскажи о своём Тон-Ате. Мне любопытно. Не буду же я ревновать к тому, кого уже нет.

— Он был химик, врач и отчасти парфюмер. Но больше ради игры.

— Парфюмер? Ужас! Муж — парфюмер. У них же обострённое обоняние. Думаю, оно мешает им любить женщин.

— Почему? Что же женщины все вонючки?

— Все люди не цветы, знаешь ли. Но очень хотят ими быть. Поэтому и рядятся в облака парфюма, скрывая свою звериную составляющую.

— Да уж. Какая у тебя составляющая, мне известно. Явил, и рада бы забыть… А весь твой последующий словесный аромат — всё равно был маскировкой. Ты опять открылся, ты не любишь меня. Тебе всё равно, кто рядом.

— Было бы мне всё равно, была бы другая. А не ты.

— Кто? Ифиса?

— Кроме неё нет, что ли, никого? Ты знаешь о том, что развитое обоняние — это атавизм? Все эти древние мозговые образования находятся в затылочной доле головы. У древних гоминид затылок был мощно развит. Вот как у Чапоса. Помнишь, как он вдыхал аромат еды? Мы же так не делаем. Да мы и не улавливаем большинство запахов вокруг. Так вот, они имели сверхчуткое в сравнении с нами обоняние, а также ночное зрение, и вообще зрение такое, что оно несопоставимо с нашим.

— Жалко, что утратили.

— Всё это было в соседстве с неразвитым лбом, скошенным, лишённым современной высоты и обширности. Когда же стали развиваться префронтальные зоны, то произошёл, как уравновешивание, процесс сжатия затылочной доли. Только так. Одно вместо другого. Или высокоспециализированный зверь, или мыслящий человек. И даже то, что мужчины часто меняют подруг, не говорит об их особой нужде. Это тоже печальный атавизм. Когда люди жили тасующимися группами, бродя от одних самок к другим, расширяя территорию обитания. Видишь, как много в нас примитивного и бессознательного, чем многие сознательно гордятся. И многие извечные загадки имеют своё разрешение в дремучем прошлом. Расширение ареала обитания, жажда выжить, посеять, так сказать, семя на будущее. Желательно побольше оставить потомства.

— Значит, ваши полёты тоже атавизм? Желание расширить территорию обитания?

— Возможно, это главный двигатель развития. Когда раньше людей лишали мобильности, — границами, экономическими условиями, политическими устройствами, всюду разными, — люди теряли главное, живя на месте, подобно деревьям. Они часто теряли интерес к жизни, стремление идти вперёд и вперёд, за горизонт. И рождались теории, отвергающие развитие, прогресс. Вообще, это сейчас и не к теме. Не уводи меня. Расскажи о своём загадочном старце. Как он мог удерживать тебя в своих плантациях? Ты же не могла не иметь желаний?

— Отстань! Лучше ты расскажи мне о своей возлюбленной Азире.

— Не знал такой никогда… — Рудольф отвернулся, утонув лицом в сиреневой траве, хватая зубами душистые метёлочки сочных колосьев.

— Я и говорю, ты лгун!

— Ну, если ты так жаждешь полной откровенности, то не плачь потом о том, что я бестактный и грубый. Накормлю тебя такими вот помоями досыта, чтобы потом уже не лезла в чужую помойку! Она не могла быть ничьей возлюбленной. Она не умела трансформировать желания в высокие энергии любви. И моё очарование быстро свернулось. Стало низко, потом противно. Может, я и мечтал заменить Гелию, может, просто захотел изведать такого вот экстрима. Потом понял, что зверею. Предложил её Франку. У него горели глаза на неё. Он, вообще-то, ценитель, но не даёт себе воли, вообразив себя монахом. Он отказался. И зря. Он бы мог её спасти. От неё самой. Вылечил бы её. Сделал бы ей коррекцию психики. Она же дала бы ему то, чего ему так не хватает. А его возвышенной души им хватило бы на двоих. Самое забавное, или грустное всё же, что она залетела без всякой такой любви с обеих сторон. А так, стал бы я о ней и заботиться? Лечить. Твой муж-гуманист драл колоссальные суммы за лечение. Не случайно у него лечились лишь люди высших кругов. А ты плела о том, как он любил простой люд, как помогал. Помогал, когда видел любопытный экземпляр для собственных исследований.

— Где же ребёнок? — Нэя старалась уловить его глаза, но в них, зелёных и прозрачных, не было ни грусти, ни жалости к Азире, как и нежность к самой Нэе начисто испарилась. Он говорил о том, о чём уместнее было бы молчать даже под нажимом, но тут им овладела особая, злая уже игра.

— Умер. В той дыре, где она родила. Чапос украл у неё все деньги. Я уверен, у неё там ничего не было. Даже элементарной еды, не говоря о прочем. О лекарствах, например. Он сбросил её к нищим родичам и заставил их принять её силой угроз. В этом он «профессионал» в кавычках. У него же развита эта самая интердикция, он же реликтовый хищный гоминид.

— Что такое интердикция?

— Тот самый архаичный исток, откуда потом развилась суггестия.

— А это что?

— Вторжение в чужую психику, в подсознание в обход сознания, проще — подавление не обязательно силой угрозы, порой обмана, введения в заблуждение. Это и есть его сверх качество, как он воображает. Череп у него как из камня. Я уверен, его и булыжником не проломишь. Уж сколько зверских драк он пережил, и ни в одной не получил травмы. Не мне же было заниматься её проблемами? Да она и забыла меня, её голова была всегда пустой от любых воспоминаний. Да зачем ей было помнить о том, что мешало ей жить дальше, пусть и глупой её, никчемной жизнью.

— Но всё же, пусть и короткое время, ты любил? Она мне рассказывала, ты её любил, — Нэя стала его сообщницей в его же пытках над собою.

— Ты и загнула! Всё равно что драгоценность к заднице приколола… Не понимаешь ты ничего!

— Как же ты тогда мог с нею быть? С такой примитивной?

— Её примитивизм мало что для меня значил. На фиг мне её развитый интеллект, если бы он и был. Я же не диспуты о тайнах Вселенной с ней вёл.

— Тебе так же всё равно, какая я?

— А