Знак обнаженного меча - Джослин Брук

— Короче, Лэнгриш, если честно, то я так ничего и не понял из того, что вы мне наговорили. Я не знаю, кем был ваш капитан Арчер; единственный офицер с такой фамилией, которого я знаю, — это командир района, и я полагаю (тут голос у него зазвучал иронично), вы не станете утверждать, что вы с ним знакомы. Единственное, что, похоже, выяснилось — это то, что вы знали о чрезвычайном положении, и, должен признаться, я не понимаю, по какому делу вы ко мне пришли.

— Но сейчас война, сэр, или что?

Офицер глянул на него пристально и с любопытством, словно бы не веря своим ушам.

— Война? — фыркнул он наконец, будто это слово его позабавило. — Боюсь, вы склонны упрощать ситуацию. Понятие войны, знаете ли, уже довольно-таки устарело — вы ведь согласны? В наше время уж точно нет особой разницы между состоянием войны и состоянием мира.

— Но тогда скажите, сэр, — в стране военное положение?

— Военное положение? — Офицер снова фыркнул. — И нравятся же вам эти популярные словечки! Проблема в том, что они ничего не значат: сейчас любое положение военное — впрочем, как оно всегда и было. То есть любое положение поддерживается в конечном итоге силой. С этим вы, я полагаю, согласны? Различие, которое вы делаете между «военным» положением и любым другим положением — это, на мой взгляд, одно буквоедство.

Рейнард молчал, сознавая, как темное непонимание снова смыкается вокруг него. Так же, как и все остальные, офицер исходил из абсурдно ложной предпосылки, что основные факты ситуации должны быть известны всем. Так же, как и остальные, он отказался — возможно, и правда был не в состоянии — точно определить подлинную природу «чрезвычайки». Может, он просто этого не знал; может, этого не знал никто; может, все это было крупномасштабным молчаливым сговором, как в сказке о новом платье короля.

Офицер вдруг выпрямился и положил линейку, которую до этого вертел.

— А теперь послушайте, Лэнгриш, — сказал он дружески-снисходительно, но с некоторым нетерпением в голосе. — Не знаю, что вас заставило просить об этой беседе; но что бы это ни было, думаю, вы согласитесь, что изложили вы свое дело из рук вон плохо. Вы приходите ко мне и плетете всякие россказни про рощу и что у вас спросили пропуск, и все в таком духе; затем сообщаете, что не знаете, почему вы в армии. А теперь скажите мне — что вы хотите, чтобы я сделал? Я охотно сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь, если у вас действительно проблема. Кроме того, я не думаю, что вы просто-напросто пытаетесь симулировать: вы, похоже, образованный молодой человек, и я бы сказал, что вы слишком умны, чтобы решиться на что-либо в этом роде. Но можете вы мне точно сказать, чего именно вы от меня хотите?

Рейнард заколебался: повторять свой изначальный вопрос казалось ему более чем бесполезным, огромный груз усталости снова придавил его своей тяжестью; однако, подумал он, было бы бессмысленно, зайдя так далеко, спустить все на тормозах.

— Сэр, я бы хотел, — наконец сказал он, — изложить свое дело в более высокой инстанции.

Лицо офицера впервые заметно изменилось: он сердито покраснел, и рот под темными усами опасно сжался. С обостренной страхом внимательностью Рейнард заметил, что офицерские запястья покрыты тонкими черными волосками.

— А теперь послушайте, Лэнгриш. До сих пор я был с вами весьма терпелив, но, честное слово, вы бы и ангела вывели из себя. Скажите на милость, чего вы думаете добиться, если явитесь к командиру района и спросите его, почему вы в армии? Да он просто подумает, что вы спятили. В конце концов, вы даже не зеленый юнец — судя по возрасту, вы, видимо, служили в войну. Вы же не были отказником, так?

— Нет, сэр.

— Ну тогда я не вижу, какие у вас есть допустимые причины жаловаться… Так или иначе, дажеесли б вы были отказником, на сей раз у вас бы ничего не вышло: как вы, вероятно, знаете, все это отменено декретами о чрезвычайном положении. Если вы отказник, то попадаете под статью взысканий класса А, а это значит, что вам полагается сто ударов «кошкой» или, в крайнем случае, то, что это дурацкое правительство называет эвтаназией… Но это так, к слову. А речь я веду к тому, чтобы узнать — чего, черт возьми, вы думаете добиться у полковника?

Рейнард не ответил: офицер был прав: абсолютно бесполезно было просить о новой беседе — с полковником или еще кем-то. В нем затеплилась последняя надежда.

— Я так думаю, сэр, — сказал он спокойно, — мне лучше подать рапорт о болезни.

— О болезни? — офицер выглядел ошарашенным. — Что с вами такое?

— Это я как раз хочу выяснить, сэр. Я думаю, у меня, вероятно, какое-то умственное расстройство.

Офицер откровенно рассмеялся.

— Так вот оно что? — сказал он. — Думаете, что можно пойти и рассказать о своих горестях душеведу? Ну что же, друг мой, вынужден вас огорчить — этот номер у вас не пройдет. Если вы читали внесенные в устав предписания на период чрезвычайного положения, — а вы, похоже, этим не озаботились, — то узнали бы, что армия больше не признает психотерапию. Если вы хотите записаться в чокнутые, то попадете в защитный изолятор — до тех пор пока не решите снова выздороветь; а если не решите, то вас там так и продержат. И скажу я вам, защитный изолятор — это, черт побери, не пикник на лужайке… Так что не думайте, что вам удастся увильнуть под предлогом умственного расстройства: сейчас это просто невозможно — и не могу сказать, что меня лично это огорчает. Я всегда полагал, что психология и все такое — полная чушь; и мне случайно известно, что полковник Арчер со мной согласен.

Поскольку Рейнард не ответил, офицер протянул руку к звонку на столе.

— Я так понимаю, вы больше ничего не хотите сказать?

— Нет, сэр.

— Ну тогда, Лэнгриш, мой вам совет — взбодритесь и извлеките из ситуации пользу — забудьте вы весь этот бред типа почему вы здесь и война-это-или-не-война и просто постарайтесь быть достойным солдатом.

Он снова вел себя располагающе и дружелюбно, и Рейнард невольно ощутил довольно постыдный прилив благодарности. Вдобавок, несмотря на то, что беседа оказалась никчемной и безрезультатной, он все же поневоле испытывал определенное удовлетворение — просто из-за того, что ее добился.

Секундой позже вошел старшина, Рейнарду скомандовали выйти и затем «разойдись». Проходя через канцелярию, он встретил дежурного сержанта, глянувшего на него с насмешливой иронией.

— Ну что, получил от жилетки рукава? — спросил тот.

Рейнард, не ответив, поспешно двинулся мимо него к плацу. Это правда, никакой пользы он для себя не добился — но, по крайней мере, подумал он, и явного вреда ему тоже не приключилось.

Следующие несколько дней Рейнард продолжал испытывать совершенно нелогичное удовлетворение от воспоминаний о «беседе». Он ничего из нее не узнал, положение его не изменилось — и все же, по крайней мере, он достиг своей цели. Больше ничего он предпринять не мог; и знание того, что в этом деле ему пришлось, так сказать, умыть руки, породило в нем своего рода пассивную безмятежность. Он даже перестал излишне тревожиться по поводу отсутствия почты; если дома что-то и случилось, он все равно был бессилен. Многие другие мужчины в части были в таком же положении. Больше всего его раздражала постоянная невозможность отлучиться из казарм — но правило применялось строго, и исключений не было. Пока что никому в лагере, независимо от звания, не удалось получить увольнительную даже по самым безотлагательным из вызывающих сочувствие причин.