Восемь гор - Паоло Коньетти

Седоусый мужчина признался, что здесь он осмысливает свою жизнь. Словно, проходя раз в год по старой тропе, он погружался в воспоминания, и память возвращала его в далекое прошлое. Как и мой отец, он родился в деревне, но в другой области – между Новарой и Верчелли, где выращивают рис. Из его родного дома за полями было видно Монте-Роза; еще в детстве ему объяснили, что там, в горах, рождается вода: питьевая, речная, вода для полива рисовых полей – вся вода, которой они пользовались, брала начало в горах, пока на горизонте сияют ледники, засуха не грозит. Этот мужчина мне нравился. Несколько лет назад он овдовел и очень скучал по жене. Его лысая голова была покрыта пятнами, как от загара; пока мы разговаривали, он набивал табаком трубку. Потом он достал из рюкзака флягу, капнул пару капель граппы на сахарок и протянул мне. “Проглотишь и помчишься вперед, как паровоз, – сказал он. Немного спустя прибавил: – М-да, горы – лучшее место для воспоминаний”.

Теперь я тоже начинал это понимать.

На вершине меня ждал покосившийся крест, а иногда даже креста не было. Я нарушал покой горных козлов: они отходили в сторонку, но не убегали. Самцы открыто выражали недовольство моим присутствием, державшиеся позади самки с детенышами удалялись на безопасное расстояние. Если везло, у основания креста или среди камней я находил железный ящик.

Отцовская подпись стояла во всех тетрадках. Отец был всегда немногословен и всегда горд собой. Порой мне приходилось долго листать тетрадь, чтобы найти среди записей, оставленных лет десять назад, четыре слова: “И эта высота взята”. Подпись – “Джованни Гуасти”. Однажды отец, видимо, был в особенно хорошей форме и так обрадовался, что даже написал: “Горные козлы, орлы, свежий снег. Словно переживаю вторую молодость”. В другой раз он оставил запись: “Густой туман до самой вершины. Старые песни. Душа поет”. Я знал все его песни наизусть, до чего было бы здорово распевать их вместе среди тумана. Ту же меланхоличную нотку я расслышал в другой записи, сделанной всего год назад: “Вернулся в горы после долгого перерыва. Как жаль, что мы все не можем остаться здесь, не спускаться больше в долину, чтобы никого больше не видеть”.

“Все мы” – это кто? – подумал я. Где я был в тот день? Неужели отец уже чувствовал, что с сердцем неладно, что еще могло с ним приключиться, чтобы он написал такое? “Не спускаться больше в долину”. То же чувство зародило в его сердце мечту поселиться почти на самой вершине, в неприступном, отрезанном от всего мира месте, и жить вдали от всего и всех. Прежде чем убрать тетрадку обратно в ящик, я всякий раз переписывал отцовские слова и дату записи к себе в блокнот. Сам я в тетрадках никогда не писал.

Наверное, мы с Бруно действительно жили теперь с отцовской мечтой. Мы встретились вновь в то время, когда жизнь словно взяла паузу: один возраст закончился, начинался другой… Сами мы поняли это куда позднее. Находясь у бармы, мы видели парящих над нашими головами соколов и замерших на страже у своих норок сурков. Глядя вниз, на озеро, порой мы видели рыбаков – одного или двух, иногда кто-то проходил мимо, но путники не смотрели вверх и не пытались нас разглядеть, а мы, в свою очередь, не спускались их поприветствовать. Августовскими вечерами мы ждали, пока все уйдут, чтобы поплавать. Озеро было ледяным, мы соревновались, кто дольше просидит в воде, а потом выскакивали и носились по лугу, пока кровь не начинала опять бегать по венам. У нас тоже имелась самодельная удочка – палка с леской, на которую я, тем не менее, что-то ловил, используя в качестве наживки кузнечиков. Тогда на ужин у нас была жаренная на огне форель и красное вино. Мы сидели у огня и пили, пока не становилось совсем темно.

Теперь я тоже ночевал в горах. Я спал в строящемся доме, под самым окном. В первый раз я долго лежал в спальнике, любуясь звездами и слушая ветер. Даже повернувшись на другой бок, я ощущал присутствие скалы, словно она была наделена магнетизмом или силой притяжения: так бывает, когда лежишь с закрытыми глазами, а кто-то подносит тебе руку ко лбу, и ты ее чувствуешь. Мне казалось, будто я сплю в пещере, выдолбленной в скале.

Как и Бруно, я быстро отвык от цивилизации: в деревню я спускался раз в неделю, неохотно, только чтобы запастись провизией. Странно было, прошагав каких-то пару часов, опять оказаться среди машин. Торговцы обращались со мной как с обычным туристом, разве что немного чудаковатым, и мне это нравилось. Когда я ступал на тропу, чтобы вернуться обратно в горы, сразу становилось легче. Я грузил на мула хлеб, овощи, колбасу, сыр, вино, хлопал его по попе, и дальше мул шагал сам, дорогу он уже выучил. Наверное, мы и правда могли остаться жить в горах, – никто бы этого не заметил.

В конце августа полили дожди. Их я тоже помнил. Такие дни приносят в горы осень: когда появляется солнце, оно уже не такое теплое, лучи света падают косо, тени удлиняются. Когда я был маленьким, окутывавшие вершины стайки неспешных, бесформенных облаков подсказывали, что пора трогаться в путь: я сердился на небо, ведь лето продлилось совсем недолго, разве оно началось не вчера? Разве могло лето так стремительно пролететь?

У бармы дождь уже клонил луговые травы, разрисовывал в горошек озерную гладь. Дождь стучал по нашей крыше, его шум сливался с потрескиванием огня. В те дни мы обшивали еловой вагонкой одну из комнат и, чтобы не замерзнуть, затопили найденную мной печку. Печку мы поставили у каменной стены. Скала за печкой нагревалась и отдавала тепло комнате, еловые доски должны были его сохранить. Но это было дело будущего: пока дом стоял без двери и окон, ветер дул нам в шею, косой дождь заливал внутрь. Было приятно сидеть в доме, закончив работу: глядеть на печку и подбрасывать в нее дрова – найденные в старых развалинах деревяшки.

Однажды вечером Бруно поделился своими планами. Он решил купить дядин выгон. Давно откладывал деньги. Двоюродные братья, радуясь возможности избавиться от плохих воспоминаний, назначили цену. Все, что Бруно накопил, пошло на выплату задатка, на остальное он надеялся взять ссуду в банке. Работа в барме стала генеральной репетицией, теперь Бруно знал, что справится. Если все пойдет хорошо, следующее лето он проведет, как и нынешнее: он хотел отремонтировать строения, купить скот, а через пару лет возродить альпийское пастбище.

– Отличный план, – сказал я.

– Коровы теперь стоят гроши, – ответил Бруно.

– А держать их выгодно?

– Не очень. Но это не важно. Будь дело в деньгах, я бы так и работал каменщиком.

– Тебе надоело?

– Нет, не надоело. Но я знал, что это не на всю жизнь. Я могу этим заниматься, но это не мое призвание.

– А в чем твое призвание?

– Жить в горах.

Сказав это, он посерьезнел. Он редко так говорил, только когда рассказывал о своих предках, древних жителях гор, о которых он узнал, бродя по лесам и одичавшим полям, с детства исследуя заброшенные дома. Раньше ему казалось, что людям суждено уйти отсюда, что ему предначертана та же судьба, что и всем жителям долины. Что лучше смотреть вниз – туда, где работа и деньги, а не вверх – туда, где развалины да дикие заросли. Бруно рассказал, что дядя в последнее время совсем не ухаживал за выгоном. Стул ломался – он сжигал его в печке. Находил сорняк и даже не вырывал. Отец Бруно разражался бранью, если речь заходила о выгоне, коров бы он охотно застрелил. От того, что все постепенно разваливалось, его охватывало злое веселье.