Академия родная - Андрей Ломачинский

Мы ребята хоть и социалистические, но не глупые. Давай рассуждать. Что такое акция? Акция – это пай, владение кусочком большого бизнеса с правом продажи этого кусочка. Это нам понятно. Цена «делается» на рынке, ну в смысле на бирже. Кто за сколько продал – такая и цена. Это даже нам, простым советским военнослужащим, тоже понятно, недаром «Капитал» Маркса читали. Тогда на акции должно быть обязательно указано, какую же часть бизнеса она обеспечивает! А на этих бумажках про это ни полслова… Как же так? Их ведь кто-то очень старательно спрятал сразу через месяц после революции. Значит, эти бумаги для кого-то очень много значили. Значит, за ними тогда хорошие деньги стояли. Устали мы голову ломать. Если это такой своеобразный клад, то советской власти его лучше не показывать. Судя по шпионским фильмам и детективам, с ценными бумагами надо ехать в Швейцарию, желательно в Цюрих, и там их предъявлять банкирам и адвокатам. Тогда нам туда попасть не светило. К тому же мы думали, что за сто лет любой договор превращается в простую архивную бумажку. Что и кому нам теперь предъявлять? Глупое объявление о каком-то инкорпорировании чего-то кучей сто лет как несуществующих контор? Несерьезно все это нам показалось. Вероятно, до революции эти бумаги что-то и значили. Но сейчас ждать чего-то от этих раритетов бессмысленно. Пожалуй, Изин путь самый верный – надо их снести в «Букинист».

Нынешними хозяевами этих бумажек вроде как Сережа и Лена Орловы выходят. Не искать же официально прописанного на этой жилплощади алкаша с просьбой вступить во владение найденным. На том и порешили – Орел, ты хозяин, что хочешь, то и делай с этой макулатурой. Орел же сказал весьма мудро: «Если эти бумаги архивный хлам, то чем больше они у меня пролежат, тем выше им цена. Как коньяк. Продавать их сейчас нет смысла. В деньгах мы нуждаемся, но не так, чтоб не прожить. А вдруг это что-то серьёзное? Тогда надо правильного момента подождать. Как-нибудь в жизни, может, и подвернется случай про них разузнать без риска лопухнуться с антикваром. Газеты есть газеты, с ними понятно – завтра Изя в «Букинист» всю кипу снесёт для продолжения банкета после работы. А бумажки жрать не просят, пусть себе лежат у меня в папочке».

С этими словами Орел достал красную папку с тесемками, в которой до сего момента хранились его собственные газетные вырезки на «партейные темы» – нам необходимо было собирать эти «капли мудрости» текущего советского официоза для семинаров по марксизму-ленинизму. Вырезки он выкинул на кучу содранных обоев, а на их место положил бумаги.

Наутро мы побелили потолок и оклеили стены. Успели отдраить пол и подготовить его к покраске. Майские праздники заканчивались, комната приобрела очень хороший вид, а покрасить полы было дело минутное. Мы решили попить винца, благо Изя сдал газет почти на четыре рубля. Хватило как раз на три бутылки сладкого вина, и после этого перерывчика мы за полчаса закончили работу. Спать на свежей краске здоровья не добавляет, поэтому чета Орловых на пару дней разлетелась по своим родным общагам. С того дня я не помню ни одного момента, чтобы кто-либо из нас завел разговор о тех бумагах. Мы хорошо перемололи эту тему за два дня ремонта, и она перестала нас волновать. Бумажки интересные, но ценности, видимо, не представляют. О слоях газет мы вспоминали частенько в компаниях, больше как анекдот. А на вопрос, что же было последним слоем отвечали честно и просто – ерунда какая-то, не то старые квитанции, не то какие-то объявления. Сережа Орлов тоже надежд не питал. Похоже, о бумагах он забыл.

Через несколько лет мы покинули стены Академии в самом начале перестроечного бардака. Всем простым людям быстро стало плохо, а офицерам – хуже всех. Года через три Союз прекратил свое существование. Серега служил на Украине и для него вопрос был болезненным вдвойне – остаться в украинской армии или демобилизоваться и уехать в Россию. Он выбрал второе и вернулся Ленинград, точнее, уже в Санкт-Петербург. Из медицины ушел, в начале девяностых я услышал, что он подался в коммерцию. С девяносто третьего по двухтысячный вестей о нём почти не было. Вроде пытается деньги делать на продуктах, ничего конкретного. Даже приблизительный уровень его коммерции был абсолютно неизвестен, по слухам, от торговли на рынке до собственного овощного магазинчика. Значит, все как у многих – от «совсем плохо» до «нормально».

…Компания Gillette занимает около 70% на рынке бритвенных принадлежностей – лезвия, кремы после бритья и другая, в основном мужская, парфюмерия. Только в США это годовой оборот десятка на два миллиардов долларов. А по всему миру в несколько раз больше. Сейчас их акция дешевая, в районе 3, 50-3, 70$ стоит. То что у Орлова лежало, – изначальная корпоративная бумага. Если приблизительно, то одна изначальная акция «Жилета» равна 65 536 его акциям сегодня. А если ещё и дивиденды с «Жилета» содрать за все 100 лет… то это лимонов двадцать зелени должно получиться.

Передали, наконец, Орелу мой телефон. Дозвонился он до меня. То, что на встрече выпускников о нём говорили, подтвердил. Да, ушел парень из медицины в коммерцию. Раскрутился. Торгует продуктами – супермаркеты строит. Есть и в Питере, и Москве, один в Нижнем Новгороде, вот и в Киеве один открывается. Жалуется, что торговая сеть небольшая, каждый дорого обходится, развитие медленно идет. Живут нормально – дом под Питером, квартира в Москве. Ленка на мерседесе, жене по статусу положено, а сам он больше на внедорожниках ездит. И охрана при нём, как и при детках, и при супруге.

Орел человек талантливый и работящий. Деньгами не бросается, все у него на месте. Наверное, раскрутился, торгуя картошкой на базарчиках. А что, такое бывает… теоретически. Только кажется мне всё-таки, что секрет успеха был в красной папке с тесёмками.

Для курсантов восьмидесятых выражение «квартирный вопрос» имело не такой смысл, как сейчас, хотя пожить вне курса мечтали все. Первые три года все обитали вместе, и этот полуказарменый режим порядком надоедал, потом разрешалось селиться где хочешь. Снять квартиру означало не столько жить в квартире, сколько иметь независимое место для отдыха и развлечений. Исключая местных и семейных, никто плотной связи с факультетскими общагами не прерывал. С четвертого курса только ленинградцы постоянно жили дома у родителей, да женившимся давали комнату в огромной общаге-малосемейке на Боткинской. За обшарпанный внешний вид и внутреннее убранство в стиле коммунального репрессанса это семейное общежитие называли «Гарлемом». Если судить по нынешним фото Боткинской, что висят в Интернете, то «Гарлем» давно прекратил свое существование и был снесен в конце ХХ-го века вместе со стадионом Академии. Сейчас на месте «Гарлема» и нашего стадиона – Пятая Авеню или нечто, напоминающее Беверли Хилз. Нечего трущобы разводить, а спорт вообще вреден. Но отчего-то жалко. Нужные для Академии и веселенькие были местечки!

Если уж вспоминать поиски хаты, то эту историю не обойти. Как всегда, начну от печки. В Ленинграде был один малоизвестный НИИ со странным названием ИАиА – Институт Арктики и Антарктики. Один научный деятель из этого института притащил в свою трехкомнатную квартиру живого пингвина из Антарктиды. Пингвин был небольшой, около полуметра в высоту. Жила эта тварь в специальном загончике на кухне. Жрала исключительно рыбу, кальмаров и пасту «Океан», пила соленую воду из тазика. Твари (птицей назвать ее язык не поворачивается) положено было питаться семь дней столько, сколько в нее влезет, а потом три дня вообще ничего в клюв не брать. В конце голодного периода ее надо было выносить в парк и там гонять два часа, как сидорову козу. И частенько, желательно ежедневно, ее надо было пускать в ванну с холодной водой. И обязательно каждый день чистить ее загончик от вонючего помета. Причем гадило это существо даже в те дни, когда ничего не ело. Не удивляйтесь моим глубоким познаниям в области прикладной пингвинологии – к этому факультативному предмету нас подвел пресловутый квартирный вопрос.