Синяя веранда (сборник) - Елена Вернер

– Так, парни, заканчиваем и сруливаем отсюда, – пробормотал он.

– Чего? – не понял Миро. Тим беспокойно оглянулся:

– Что, охрана?

– Нет. Просто нам это не надо.

Аксель взял у Миро ножницы по металлу и стал укладывать их в сумку. Миро крепко поймал его за руку:

– Эй-эй. Полегче.

– Мы уходим.

– Кто сказал? – сощурился Миро, и в глазах у него вспыхнул неприятный огонек. Аксель вздохнул. Его тело действовало на автопилоте, быстрее, чем голова отдавала приказания. Он нагнулся над краем тропинки, подобрал увесистый камень и, не прицеливаясь, на удивление точно залепил им в окно башни А. Где-то в глубине музея, едва слышно, но тревожно отозвалась сигнализация.

– Черт, Аксель!

– Валим! – сообразил Миро.

Через забор они перемахнули сразу за зданием и дальше бежали через сосновый перелесок.

Аксель несся, почти не обращая внимания на боль, и не чувствовал под собой земли, словно на кроссовках выросли маленькие сильные крылья. «Я Персей в крылатых кроссовках!» – чуть не заорал он сдуру. Ему хотелось петь, кричать всякую бессмыслицу, он был счастливым оттого, что мог уйти оттуда. Просто пожелал сбежать – и сбежал, и на него не спустят собак, и по проволоке забора, через который он только что перелез, не пущен электрический ток. Пусть та черная дыра, которую он почти пощупал, остается там, жить и ждать. Он будет держаться от нее подальше. Потому что может.

А потом его избили. Тим и Миро, поняв, что денег за надпись им не видать, словно обезумели. На первый удар в челюсть он ответил, но перевес был на их стороне, и гнев тоже. Ничего не понимающий Вольфи выскочил из машины и замер. Из левого уха у него выпал наушник, и оттуда донеслись приглушенные звуки. Бетховен.

Пропустив еще парочку апперкотов, Аксель поплыл, упал на землю и скрючился, а приятели, теперь уже, наверное, бывшие, продолжали метелить его ногами. Он закрыл руками голову и тихо повизгивал.

Наконец Миро умерил пыл. Он навис над Акселем, взял его за грудки и тряхнул изо всех сил:

– Гнида ты!

Аксель на всякий случай решил не спорить. По телу расползалась томная боль, еще не приобретя очертаний и остроты.

– Тим, Вольфи, в машину, – приказал Миро. – Кинем эту сволочь тут.

Домой он добрался только на рассвете. Несмотря на двенадцать пропущенных звонков от Элизы, он еще надеялся, что она спит, и не стал перезванивать и тревожить.

Элиза не спала. Осунувшаяся, с припухшими глазами, она ждала на пороге, заслышав его шаги еще на лестнице.

– О господи, – ахнула она. И тут же заплакала.

– Элиза, не плачь. Все хорошо… – промямлил он. Губа заплыла, и слова звучали невнятно.

– Я знала, что с тобой что-то случилось! Меня как будто ошпарило. Я проснулась и поняла, что с тобой что-то случилось. Ровно в три часа ночи. Аксель, ну как же…

– Иди ко мне.

Аксель наконец-то уткнулся носом в ее рыжеватую макушку. Она пахла яблочным шампунем. И в этом тоже было что-то абсолютное.

Подернутое пеплом, серое сердце радостного и свободного Берлина. Здесь полагается скорбеть и пропитываться безысходностью: здесь мемориал жертвам холокоста. Две тысячи семьсот одиннадцать бетонных прямоугольных глыб, где нет двух одинаковых, как не было двух одинаковых людей среди тех… Катя уже была здесь днем, вместе с другими туристами, честно пытающимися проникнуться важностью этого момента – между посещением Рейхстага и сытным обедом.

Впрочем, пытались не все. Высокий парень, похожий на античную статую во плоти, прижал к себе красивую черноволосую девушку в синей бархатной юбке до пят, и они замерли стоя, вместе переживая что-то, явно со скорбью не схожее. Смотреть на них было приятно и в то же время неловко. Неподалеку прямо на одной из мемориальных плит устроился мужчина средних лет характерной туристической наружности: бейсболка, красные шорты по колено, фотоаппарат, на длинном ремешке спустившийся с шеи к сильно выдающемуся брюшку. Мужчина сосредоточенно жевал бутерброд, шуршал оберткой, то и дело прихлебывая газировку из бутылки и щурясь от яркого солнца, плавившегося в зените. Загорелая дама в шляпе томно позировала своему спутнику, прильнув к бетонной гладкости одной из стел, и белозубо блестела в объектив улыбкой. Стайка ребят прыгала по соседним прямоугольникам памятника, по-птичьи взмахивая руками, стараясь вовремя не обратить внимания на окрики охранника, не успевающего контролировать всех и повсюду.

Вся эта картина уязвляла Катю, почти оскорбляла: ей хотелось погрузиться в переживания, в осмысление, хотелось вспомнить бабушку, чудом уцелевшую в военные годы, и дедушку, с которым чуда не случилось. А жизнь, пульсирующая вокруг, отвлекала от этого, отчаянно желала жить дальше, просто быть, растворяясь в бесконечной секунде настоящего. Жизнь была в верещании детворы, играющей в прятки за камнями, в резком сигнале клаксона, в треньканье велосипедного звонка, в бренчании гитары и монотонном голосе гида, у автобуса вещающего об истории создания мемориала. Об авторе, строительстве, о потраченных деньгах – и непременно о символизме и том, что каждый обязан испытывать, находясь здесь, по крайней мере по творческой задумке.

Катя не дослушала рассказ и побрела мимо каменных столбов в глубину памятника, занявшего целый квартал. Сначала он казался кладбищем: надгробные камни, высотой по колено или чуть больше. Потом волнистый пол стал уходить из-под ног вниз, дробленый на квадратики, как плитка шоколада, и вокруг поднимались все те же столбы, ровные, бетонные, на одинаковом расстоянии друг от друга. Они образовывали стройные ряды, строгие и бесстрастные, и скоро выросли выше нее, намного выше. Они давили со всех сторон своим безукоризненным порядком, они закрывали небо и резали его на четкие ленточки, которые на пересечении каждого ряда превращаются в кресты, если задрать голову вверх. Солнечный свет медленно передвигался и от резких углов камней становился таким же графичным, отрисованным по линейке. Он не достигал подножия столбов, внизу было сумрачнее и прохладнее.

Вокруг сновали люди. Их присутствие, такое ощутимое, все время получало и зримое подтверждение. Они появлялись на пересечении бетонных улиц, образованных колоннами, всего на мгновение – и снова пропадали. Иногда компанией, влюбленной парочкой, иногда поодиночке, иногда целой семьей. Мама, папа, ребенок. Моргнешь глазом – а их уже нет. Вспышка. Повернешься направо и случайно заметишь в нескольких перекрестках от тебя чье-то движение, занесенную для шага ногу, край сумки, в следующую секунду уже исчезнувшей. Люди. Сколько их тут? Десятки, сотни? Можно только догадываться, их мелькание так же осязаемо, как и мимолетно. Одиночество в толпе. В какой-то момент Кате показалось, что каменные глыбы тоже смотрят и тоже дышат в этом сером квартале. Только вот они пойманы временем в силки и уже никуда не исчезают, из всех человеческих чувств у них осталось только терпение.