Интервью сына века - Фредерик Бегбедер

Ф. Б. Филип Рот[158], тот, кажется, пишет стоя. У него такая специальная конторка…

Ж.-Ж. Ш. У него с одного бока — компьютер, с другого — лист бумаги на специальной подставке. Так что он курсирует между современными технологиями и карандашно-бумажным способом письма.

Ф. Б. На кардинальный вопрос: «Почему вы пишете?» — хорошо ответил Орхан Памук[159], когда ему в Стокгольме вручали Нобелевскую премию. Он сказал: «Почему я пишу? Я пишу, потому что мне этого хочется. Я пишу, когда рассержен. Я пишу, чтобы никуда не выходить из комнаты. Я пишу, потому что люблю запах чернил и бумаги. Пишу, потому что боюсь, что меня забудут. Я пишу, чтобы чувствовать себя счастливым». Предлагаю и вам ответить на этот вопрос, а потом — по домам.

Ж.-Ж. Ш. Почему я пишу? Когда ты погружен в письмо, когда ты зажат в тесном пространстве где-нибудь за шкафом, в какой-нибудь редакции или еще где и нет перед тобой ничего другого, кроме пера и чернильницы, тогда в этом полумраке в тебя вселяется кто-то другой, кого ты не знаешь, но кто при этом является тобой. В этом и состоит, как мне кажется, таинство письма.

Я кончил читать «Красивую жизнь» Джея Макинерни в самолете, летящем из Парижа в Нью-Йорк. Если бы «боинг» разбился, я бы нисколько не удивился.

Это роман об уязвимости жителей Нью-Йорка. Самая человеческая и волнующая книга этого автора, который до сих пор выводил на сцену персонажей нахальных, пустых, легкомысленных (что, разумеется, отнюдь не является упреком, а совсем даже наоборот). Так или иначе, я всегда думал, что спесивцы — это на самом деле люди, неуверенные в себе, а иначе с чего бы им нос задирать? Но в новой книге это снобы с подбитым крылом (позволю себе каламбур, намекающий на последствия воздушной атаки).

Когда я работал над «Windows on the World», я часто думал про себя: а что бы написал про World Trade Center Фрэнсис Скотт Фицджеральд, доведись ему пережить этот страшный эпизод нашего века? Так вот, «Красивая жизнь» — это та книга, которую бы он написал. В ней все эти биржеморды с Уолл-стрит, готовые друг друга сожрать, набросились бы друг на друга вместо того, чтобы объявлять войну Ираку или Джорджу Бушу. Какое благотворное занятие! Это самый лихой роман года (кроме того, это роман о любви с яркими эпизодами, на которые Макинерни большой мастер: светские рауты, изысканные ужины, молодежь под кайфом, оторванные от реальности богачи…). Книга ошарашивает, хотя формально построена по простой схеме, как реклама лосьона для волос: до и после. Потому что во всех испытаниях, выпадающих на нашу долю, есть до и есть после. Ловкий автор непременно использует такой контраст, чтобы выжать у читателя слезу. Этот беспроигрышный прием с успехом использовали Достоевский, Пруст, Патрик Модиано и другие.

Мы провели эту беседу благодаря терпению Фабриса Лардро[160], сидя в моем номере «Грамерси-Парк-отеля», жуя крок-мёсье и запивая кокой-лайт. Накануне я заглянул в кафе «Беатрис» (филиал парижского «Барона», открытый Андре на Западной Двенадцатой улице), так что понятно, что голова моя была совершенно квадратной. Надеюсь, по нашему разговору это не очень заметно. Джей Макинерни сильно переменился с тех пор, как мы с ним вместе гудели в Париже, в ресторане «Аллар» (это было в ноябре 2003-го). С тех пор он снова женился, в этот раз на богатой наследнице, написал трактат о вине и последние пять лет жизни посвятил написанию романа, который (наконец-то) обеспечил ему престижный статус в американской литературной иерархии: статус образумившегося с годами «анфан террибль». И ведь это он три месяца подряд таскал бутерброды спасателям на Ground Zero. Чем больше мы говорим, тем больше я утверждаюсь в мысли, что не зря этот парень носит то же имя, что великий Гэтсби.

Ф. Б. Как вы все-таки решились написать о теракте 11 сентября?

Дж. М. Пока все это не произошло, я пытался писать о Нью-Йорке девяностых: бум высоких технологий, общение по сотовым, феномен Интернета… Я всеми силами пытался понять эту эпоху и уже готов был все бросить — как вдруг случилось 11 сентября и все перевернулось с ног на голову. В течение полугода я, как и многие другие писатели, не понимал, о чем теперь вообще писать. Сочинить историю, вообразить себе персонажей, сделать местом действия Нью-Йорк казалось мне легкомысленным.

Ф. Б. Вы сказали «легкомысленным». Действительно, ваши персонажи в начале книги, то есть 10 сентября, производят впечатление людей легкомысленных. Этот роман перекликается с другим вашим романом, «Тридцатник с гаком» во французской версии, и начинается с того, что все готовятся к ужину, на который должен приехать Салман Рушди[161]…

Дж. М. Да, они обсуждают кинозвезд, кулинарные рецепты и вообще живут красивой, беззаботной жизнью. Начало — как в моих предыдущих книгах. Это был зачин для романа страниц на триста, в том же ключе, и я готовился продолжить… В некотором роде 11 сентября — как ужасно это говорить! — оказалось для романа «полезным», я хочу сказать, с литературной точки зрения. Эта трагедия подтолкнула меня в нужном направлении. Но, правда, в течение нескольких месяцев я не понимал, о чем теперь можно писать и уж тем более сочинять, придумывать. И только когда я осознал, что писатели должны помочь понять и переварить эти события, уловить их эмоциональную составляющую и сделать это иначе, чем журналисты, — только тогда я решился. Об этих терактах, о геополитических проблемах, о международном терроризме написаны миллионы слов. Но то, что может только литература, — это осмыслить наш внутренний опыт, воздействие страшных событий на нашу повседневную жизнь… Именно с этой точки зрения я и писал «Красивую жизнь»: как события 11 сентября повлияли на существование и взаимоотношения людей, семей, живущих в квартале Трайбека[162], одном из самых роскошных районов Нью-Йорка. Я хотел проследить, как ситуация опасности и бедствия будет воспринята на индивидуальном уровне, разными людьми, как она скажется на семейных, любовных, родственных отношениях… Такая стратегия оказалась очень удачной у Хемингуэя в романе «Прощай, оружие!»: он смотрит на Первую мировую сквозь призму любовных отношений. Я попытался сделать то же самое.