Право на месть - Сара Пинборо

Меня подташнивает. Правда, меня сейчас все время немного подташнивает. Это еще одна проблема, которую я не могу решить, потому что тогда придется всем рассказать. Как, спрашивается, я смогу разобраться с этой тонкой голубой полоской, когда я заперта тут, словно в клетке?

Я знаю: все еще хуже из-за того, что я виновата во всем. Технически все это началось, когда кто-то, какой-то аноним, позвонил и сказал, что узнал ее лицо на одной из фотографий со мной у реки. Элисон говорит, что это просто невезение. Случайность, вероятность которой – единица на миллион. Настроение у меня от этого не улучшается. То, что я сделала, определило для всех газет взгляд на эту историю: «Дьяволица-мать и ангелочек-дочь. Детоубийца и детоспаситель». Они разводят наши жизни. Я вроде как всегда хотела стать знаменитой на манер «Фактора икс»[13], как этого хотят все, но я никогда не думала, что оно так повернется. Что думают мои друзья? Скучают ли по мне? Наверно. Я уверена: они хотят увидеть меня не меньше, чем я их. Я думаю о Джоди, представляю, как она говорит: «Ну, это поднимает „Клуб стремных мамочек“ на совершенно новый уровень!» Я думаю об этом и со смехом, и со слезами. Я кутаюсь в свою ярость и ничего не делаю.

Мой аккаунт в «Фейсбуке» уничтожен. И в «Инстаграме». Когда Элисон сказала мне об этом, на ее лице было написано, что мои шансы открыть новый ничтожны. Маловероятны, да? Кто-нибудь найдет меня, а потом найдет и ее, а в результате громадные суммы государственных денег пойдут коту под хвост.

Больше никаких социальных сетей. Это похоже на погружение в бесконечную ночь. За что я наказана? Ее наказание я могу понять. У нее все равно нет никаких друзей, кроме Мэрилин, которая тоже, может быть, ее теперь ненавидит. Она почти не пользовалась телефоном. Я уж не говорю про Интернет. Я другая. Я жила в Сети. Мы живем в ней. Больше никаких «МоихСук». Никакой «Великолепной четверки». Может быть, я их больше никогда не увижу. До восемнадцатилетия, наверное, а мы все к этому времени изменимся. У меня это в котелке не укладывается, но я уже почти, почти могу принять это как данность, к которой я должна привыкать.

Но теперь без него. Это исключено. Я хочу разрушить этот дом всей своей накопившейся злостью оттого, что я не могу связаться с ним. Что он думает обо все этом? Будет ли он все еще любить меня. Или будет думать обо мне как о фрике? Или с ума сойдет от беспокойства обо мне? А наша встреча? У нас все было подготовлено. Что теперь? Я должна быть там. Должна. Я сделаю все, что необходимо. Нужно начать думать в этом направлении. Как взрослая. Женщина, а не девочка.

Из кухни до меня доносятся голоса, потом тихий стук в мою дверь. Элисон просовывает внутрь голову.

– Чашечку? – спрашивает она.

– Спасибо, – киваю я и улыбаюсь.

Она удивлена отсутствием у меня мрачности, улыбается мне в ответ.

– Я выйду через минуту, – говорю я.

Элисон закрывает дверь, а я откидываюсь на подушки и смотрю на жуткие вихри гипсовых рисунков на потолке. Мне нужно, чтобы все они ушли. Ненадолго. На одну ночь – не больше.

Громко вещают круглосуточные теленовости в соседней комнате, словно она может утопить все случившееся, утонув в новостях. Я глотаю злость и боль, которые требуют, чтобы я бросилась туда и опять обрушила на нее свою ярость. Крики ничего мне не дадут. Я должна быть любезной. Я смогу, если буду знать, что так мне удастся вырваться к нему. Ради него я готова на все. Кроме него, у меня ничего не осталось.

Я его люблю.

29

ПОСЛЕ

2000

Он всегда приходит по вторникам, и в эти дни она идет на работу быстрее, словно, придя раньше, скорее увидит его. Она знает, что это глупо, но все равно ускоряет шаг. Нет, она не говорит с ним. По-настоящему не говорит. Она не знает, что ему сказать, а потому бормочет ответы на его вежливые вопросы, краснеет и неуклюже отправляет в печать то, что ему нужно. И тем не менее больше всего она любит вторники. Вторник – ее воскресение.

Случаются дни, когда светит зимнее солнце, небо яркое и чистое, дни, похожие на сегодняшний, и тогда она почти что верит: она вовсе не из того прошлого. Она представляет себе свою «легатированную жизнь» – так это называет Джоанна, инспектор, надзирающий за нею, – как невидимую татуировку, нанесенную на ее кожу, татуировка медленно впитывается внутрь, становится ее частью. Она нашла в словаре слово «легат», оно означает «завещание», «дар». Дар в виде новой жизни. Ей нравится думать об этом так. Она чувствует себя особенной. Она с детства была на попечении. Побывала у нескольких приемных родителей. Она не любит говорить о своих настоящих родителях и не имеет с ними связи. Все это так близко к правде, она чуть ли не сама верит.

Случается, прежняя отвага накатывает на нее, и тогда она украшает свою новую жизнь историями, сочиненными по фотографиям, которые проявляет. Фотографии – часть того, почему ей так нравится ее нынешняя работа. Видеть все эти счастливые мгновения, выходящие из машины. Картинки жизней, которые она никогда не будет знать. Отпускные снимки на морском берегу. Дни рождения детей. Тинейджеры, развлекающиеся в барах и клубах. Она иногда изучает их. Косметика, одежда, улыбки. Руки на плечах друг у друга. Ярко горящие глаза. Она пытается повторить их позы дома перед зеркалом, хотя и чувствует себя при этом глупо.

Как-то раз ей попалось несколько «других» фотографий – ни на что не похожих. Мистер Бертон сказал ей, что в них нет ничего противозаконного, какими бы отвратительными они ни были, их нужно упаковать, как и все остальные. Но он, однако, пометил конверт и, когда клиент пришел за фотографиями, сам его обслуживал, и она знала: он сказал «по-мужски», что ему не нравится, когда его молодая помощница видит подобное, и, возможно, клиенту стоит приобрести цифровую камеру, тогда он сможет печатать свои снимки дома. Мистер Бертон хороший человек.

Ее дни похожи один на другой, и это ей тоже нравится. Потускнел даже переполнявший ее ужас нескольких первых месяцев, когда она пыталась вписаться в мир, и она вот уже год как живет в своей маленькой квартирке над магазином проката DVD-дисков, платит арендную плату, живет по средствам и ни разу не обратилась за помощью. Все явно «очень довольны ее успехами». Даже министр внутренних дел. Он темное облако. Ей не нравится, что министр внутренних дел интересуется ее успехами. Это напоминает ей о том, кто она по своей сути – мясистая красная плоть под кожей. Она носит свою легатированную жизнь как плащ-невидимку в «Гарри Поттере».

Она забывается в повседневности, и ей нравится размеренность жизни. Подъем, работа, дом, чай, кровать, все сначала. Ей нравится планировать траты из той нищенской суммы, которая остается у нее после выплаты аренды. То, что она может потратить на еду. Нравится решать, какую консервную банку она возьмет с полки. Складывать. Подсчитывать оставшиеся пенсы. В этом есть глубокое удовлетворение.

Она не просыпалась с мокрыми простынями вот уже целых девять месяцев, хотя на матрасе у нее и лежит полиэтиленовая пленка. Она не уверена, что смогла бы спать без привычного шуршания. Ей почти двадцать три, и она наконец перестала писать в кровать. Из всего, чего она добилась, – работа, свидетельство об окончании колледжа – этих знаков ее нового «я» – более всего она гордится победой над энурезом. Джоанна говорит: тот факт, что она интегрируется в свою новую жизнь, – хороший знак. Словно мир подвинулся, чтобы освободить место для нее, квадратики лего сомкнулись вокруг.